Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Какое иезуитство! Ты, наверно, и на меня смотришь, как на Райну. Ведь ты однажды сказал мне, что такие люди, как я, опасны.

— Тогда речь шла о другом. Но ты все же поразмысли над самим собой, может, и усомнишься в своих необыкновенных добродетелях…

Сотиров ушел возмущенный, но с чувством некоторого облегчения — забота о векселе легла теперь на Кондарева и Райну. Это их сугубо личное дело, а он вмешался исключительно по доброте сердечной, пусть даже Иван и не считает это заслугой. Но больше всего его оскорбила та легкость, с какой Кондарев принял открытую ему тайну. А он-то ждал чего-то драматического, чего-то возвышенного! Сколько раз он представлял себе этот момент, а все получилось так обидно просто. С Кондаревым происходит что-то странное, нехорошее. «В нем действительно есть что-то иезуитское, я давно это замечал. Все меньше я его понимаю, и в конце концов мы с ним поссоримся, потому что он меня не уважает… Завтра надо передать ему остальные деньги. Он сможет вернуть их Райне, чтобы уменьшить долг. А вдруг он и не подумает отдать их ей?.. А-а, пусть делает что хочет!» — в отчаянии решил Сотиров. Он шел, стараясь не ступить в лужу, сбитый с толку собственным заключением, и вслушивался, как по ветхому зонтику барабанит дождь.

2

Христакиевы — отец и сын — только что поужинали в гостиной, превращенной теперь в повседневную столовую. На диванах и стульях были разбросаны полотенца, галстуки, грязные верхние сорочки, воротнички. На большом овальном столе еще стояла еда, столовые приборы, лежали куски хлеба, салфетки. Ржаво-коричневые шторы плотно закрывали окна, выходящие на улицу, и в комнате шум дождя был едва слышен. С темного потолка свисала бронзовая лампа со сложными сплетениями и женскими фигурками, похожая на огромную корону.

После того как заболела мать, они зажили по-холостяцки. В доме не стало никакого порядка. Пожилая служанка, одуревшая от общения с умалишенной, до поздней ночи подогревала переперченную яхнию[101] и не убирала со стола.

В этот день из-за плохой погоды отец и сын вернулись домой рано и ужинали вместе. Старик в жилете сидел в синем плюшевом кресле и, ковыряя зубочисткой в пожелтевших зубах, слушал, что говорил ему сын. Александр Христакиев был в черном костюме, снежно-белой крахмальной сорочке, лакированных туфлях. На всю гостиную он источал аромат «Шипра» и с удовлетворением разглядывал себя в зеркале с золоченой рамой; особенно любовался он сорочкой, сковывавшей, как броня, его мощную грудь.

— К весне режим падет, — говорил он. — Офицеры запаса предупреждают, к общественному мнению взывает церковь, даже Академия наук и разные другие организации. Земледельческому союзу приходит конец, и я не могу больше ждать.

— Дай бог, чтоб ты оказался прав. Но я слышал, что Антонию хочет взять к себе отец, — сказал старик.

— Со злости, потому что старый Драган не дает ему денег. Госпожа Даринка сказала мне третьего дня, что банкротство неизбежно.

— Дурак сын и дурак зять — что может быть хуже? Но что думает старик?

— Он меня не любит, и мы от него скрываем. В этом доме я могу рассчитывать только на госпожу Даринку. И потом при мамином состоянии, если оно затянется на месяц-другой, моя женитьба вообще может оказаться под вопросом.

Сын подошел к столу и опустился в кресло.

Старик вытащил изо рта зубочистку. Его обрюзгшее, землистого цвета лицо приняло страдальческое выражение, какое появлялось у него всегда, когда речь заходила о больной.

— Да, она угасает… — сказал он. — Но как быть, ежели нет согласия хаджи Драгана?

— Антония совершеннолетняя.

Глаза их встретились, и каждый из них прочел во взгляде другого одну и ту же мысль.

— Я выбрал себе дом на Офицерской улице, — продолжал сын. — Тебе, конечно, будет тоскливо, когда ты останешься один, но это ведь временно. Ну как, одобряешь мой выбор?..

— Ты же знаешь, Александр…

В тоне старого Христакиева звучало скорбное примирение: что ж, он останется один в этом мрачном доме, свадьба произойдет без участия матери, накануне ее смерти, да и вообще сомнительно, состоится ли этот столь желанный брак.

Оба они понимали друг друга с полуслова. Иногда старик возмущался цинизмом сына, иногда Александр посмеивался над лицемерием отца, однако это нисколько не мешало им считаться в городе первыми людьми.

— Завтра тебе быть посаженым отцом, но ты мне еще не сказал, что за подарок приготовил, — сказал отец, чтоб переменить тему разговора — тактика, всегда раздражавшая сына. В самом деле, может, лучше молчать о вещах, которые и не вполне реальны и не вполне порядочны, но в данном случае такая тактика была излишней и вызывала досаду.

— Я уплатил за сервиз, завтра Никола отправит его Костадину.

— Манол проявляет большой интерес к тому, как выполняется завещание.

Александр Христакиев недовольно взглянул на отца: он недоумевал, почему тот так упорно избегает разговора о его женитьбе на Антоанете.

— Госпожа Даринка меня успокаивает, но я все равно тревожусь. Необходимо все решить на этой же неделе, — сказал он.

— Было бы хорошо пригласить Антоанету посаженой матерью.

— Если мы с нею будем посажеными отцом и матерью, то по церковным канонам мы вступаем в духовную связь и она уже не может быть моей женой.

— Ах да, я и забыл про это. Но ты-то хоть разобрался в ней, понял, что она за девушка?

Сын насмешливо улыбнулся. Старик был более чем достаточно осведомлен об их отношениях, однако старался делать вид, будто ничего не знает. Эта черта характера отца была хорошо известна сыну.

— В том-то и дело, — сказал он. — Но я ни разу не оставался наедине с Антонией. Старик буквально стережет ее. И по сей день положение таково: на одной стороне я, на другой — дед, бабка, отец и прочие.

— Всегда так было. Смотри не допусти ошибки. Я давно уже питаю надежду на этот брак и буду рад ему.

Сын подошел к окну и раздвинул тяжелые портьеры. Дождевые капли струйками стекали по стеклам. Дождь лил монотонно, обычный обложной осенний дождь. На чердаке сцепились крысы, с писком и шумом они бегали по потолку.

— Что это они так разыгрались, проклятые? Из-за погоды, наверное.

— Придется сменить обувь, — заметил сын.

— Смени… А я, пожалуй, лягу и дочитаю газеты. Тут мне плохо видно. — Старик Христакиев поглядел на висячую лампу, на стекле которой отпечатались пальцы служанки.

В тесной, неопрятной прихожей, где стояла вешалка, Александр Христакиев переобулся, надел старое габардиновое пальто и взял зонт. Раскрыв его и держа перед собой, он вышел на улицу и крупными неравномерными шагами направился к Хаджидрагановым.

Дождь лил не переставая. Вода с бульканьем вытекала из водосточных труб и разливалась по тротуару. Тяжелые капли с балконов и крыш ударяли по зонтику, а резкие порывы холодного ветра по временам едва не вырывали его из рук Христакиева. Пустынная улица поблескивала под мертвенным светом редких фонарей. Городские часы пробили девять. Со стороны вокзала послышался свисток паровоза. «Три дня самого настоящего потопа», — подумал Христакиев, вслушиваясь в шум воды. Плохая погода его злила. Именно в эти дни она была так некстати.

До Хаджидрагановых оставалось еще два квартала. Их большой дом смутно вырисовывался в сумраке своим огромным фасадом. Окна гостиной были освещены. Александр Христакиев недовольно поджал губы. Он надеялся, что сегодня из-за плохой погоды никаких гостей не будет и он сможет поговорить с глазу на глаз с Даринкой. Но ярко освещенные окна гостиной говорили, что надежды его напрасны.

Христакиев опустил пониже зонтик. Вода застучала по тонкой ткани. В эту минуту из переулка вынырнула высокая фигура человека в блестящем клеенчатом плаще, и они столкнулись. Христакиев успел разглядеть мокрое лицо с тонкими отвисшими усами и влажные скулы. Под козырьком мокрой бесформенной кепки мрачно сверкнули испуганные глаза. В то короткое мгновение, пока они не разминулись, Христакиев узнал Анастасия Сирова.

Анархист был уже позади, но Христакиев слышал, как его подбитые гвоздями башмаки цокают по каменным плитам тротуара. Он почувствовал, как по телу его пробежала дрожь, но не обернулся. Шаги заглушил шум дождя, и Христакиев с облегчением улыбнулся. «Он свернул в соседнюю улочку, — мелькнуло у него в голове. — Надо бы иметь револьвер на всякий случай». И подумал еще: «А не заглянуть ли мне в полицейский участок, — ведь недалеко же?! И не поднять ли на ноги полицию?» Но если удастся поймать Сирова, околийский начальник — дни которого, как он знал, сочтены — останется на своем посту, поднимется авторитет дружбашской полиции, хотя заслуга во всем этом была бы только его, Александра… С другой стороны, этим он навлечет на себя ненависть всех анархистов в городе. Какая ему от этого польза! Пармаков, единственный, о ком он жалеет, уже не воскреснет^. Пусть Анастасий прикончит кого-нибудь, пусть подрывает дружбашский режим…