этим бывшим ешибот- никам, ставшим ныне профессорами диалектического материализма: он посылал их в ад.
Но этого было мало. Хороший рассказ побуждал читателя вспомнить другие похожие истории. Разве историю о еврейском папе, украденном сыне майнцского раввина (по мнению некоторых — франкфуртского) не рассказывал Айзик- Меир Дик, а еще до него средневековая Майсе- бух? Башевис пересказал известный сюжет, придав ему новый радикальный поворот. Он не проповедовал пассивное согласие с жалкой участью евреев гетто и не заботился о признании евреев в секулярном просвещенном мире. Вместо этого Башевис перенес действие «Зейделиуса, Папы Римского» из Германии в Янов, «Богом забытое местечко», чтобы решить дело, затеянное им против грандиозной фантазии эпохи Просвещения и разрушительной секуляризаторской страсти, овладевшей евреями. В Янове не было никакого изначального конфликта. В космополитичных центрах Европы можно было колебаться из- за презрения христиан к евреям, можно было соблазниться властью и славой церкви. В Янове любая мысль об обращении или отречении казалась дурной шуткой, своего рода проделкой дьявола38.
Также узнаваем и фарсовый финал рассказа. Два глумящихся беса стоят в воротах Геенны, «твари из смолы и пламени, в треугольных шляпах, препоясанные по чреслам нагайками. Они громко захохотали. “Се грядет Зейделиус Первый, — сказал один бес другому, — бедный ешиботник, пожелавший стать Папой Римским”. Дер йешиве-бохер, вое гот геволт верн ан атги- фъйор» (Y 286, Е 353, R161). Эта сцена известна любому современному читателю идишской литературы, ведь тот же сатанинский антураж когда-то приветствовал перецевского Мониша в том же комическом духе.
Впервые знакомя читателя с Зейдлом, дьявол описывает его как величайшего знатока Талмуда во всей Польше, используя те же самые гиперболические фразы, что и певец баллад у Переца39. Однако, хотя они и литературные близнецы, Зейдл — явно результат генетической мутации, Мониш в то время как был жизнелюбив, красив и соблазнителен — достойный герой романтической баллады, Зейдл больше напоминает фигуру из коллекции мадам Тюссо. Модернист Перец использовал легенду о Фаусте, чтобы высмеять саму идею о добродетели и грехе в век серости и суеты. Ицхок Башевис вернулся к месту преступления, в маленький городок старой Польши, — и сделал Зейдла невообразимо гротескным, чтобы создать пародию на фигуру мудреца.
Будучи секулярным гуманистом, Перец изобразил борьбу добра и зла как конфликт между равными противниками. Несмотря на то что его дьявол имеет человеческие размеры и полон скептицизма, Перец наделил своих героев интеллектуальными и моральными способностями для проявления свободы воли. Башевис разместил свое опровержение в том же суде легендарной справедливости, а потом внес свою долю, посадив на скамью подсудимых знание и интеллект как таковые. Начиная с Рейхеле в «Сатане в Горае», все герои Башевиса имеют за плечами определенное число прочитанных книг. Натан Юзефовер, наверное, редко напрягал свой мозг, но он, по крайней мере, знал об огненной реке, прочитав этический трактат на идише Нахлас цви («Наследие оленя»). Его жена Ройзе-Темерл в минуту нерешительности вспоминала книгу рассказов на идише, «где [христианин] землевладелец, чья жена сбежала с прирученным медведем, впоследствии простил ее и вновь принял в своем поместье». Библиография Зейдла куда внушительней, как и подобает герою-интеллектуалу. Но ученость Зейдла (как и Рейхеле) не усиливает его связь с коллективом, общиной или с Богом. Никто не приходил в восторг от звука голоса Зейдла, как это было, когда Мониш трудился над очередным трактатом. Учение лишь усиливает изоляцию; оно уводит евреев от общинных норм и в конце концов превращает их в инструмент дьявола40.
Это происходит потому, что в учении нет ничего достойного дьявола. Более сведущий в священных текстах, чем самые великие мудрецы Польши, дьявол может процитировать нужную главу и стих, чтобы подкрепить свои сатанинские искушения. «Почему бы и нет?» — спрашивает он у Натана Юзефовера, чье влечение к служанке, кажется, не оставляет ему другого выхода, как развестись с женой.
Разве Авраам отправил свою наложницу Агарь в пустыню, не дав ей ничего, кроме кувшина с водой, потому что он предпочел Сару? А потом, разве он не взял себе Кетуру и не прижил с ней шестерых сыновей? Разве Моисей, учитель всех евреев, не взял, помимо Ципоры, еще одну жену из страны кушитов; а когда Мирьям, сестра его, выступила против этого, разве она не покрылась проказой? (Y 219, Е 120-121)
Дьявол никогда не теряется, если ему нужно отыскать пример из Писания или раввинистической литературы, чтобы оправдать преступление, что и происходит, когда он переубеждает Зейдла:
Ты знаешь, что евреи никогда не ценили своих предводителей — роптали на Моисея, бунтовали против Самуила, они бросили Иеремию в яму и убили Захарию. Избранный народ терпеть не может выдающихся людей. В каждом великом человеке евреи подозревают соперника Иеговы, а потому любят только посредственных и заурядных. (Y 277, Е 345, R 152-153)
С дьявольской точки зрения, в цивилизации существует очень тонкая грань между сакральным и профанным. Ученость не только не ограждает человека от греха — самомнение, порожденное учением, это тягчайший грех. Накопление знаний легко приводит к гибели, к хуле, к тому, что человек может возомнить себя Богом. Ученый дьявол убеждает человека, что зло — это всего лишь проблема человеческого восприятия, тогда как гуманистическая хитрость (утверждает Башевис) — сама по себе корень всякого зла.
Использование по-новому истолкованного прецедента — не просто часть дьявольского плана, с целью спровоцировать жертву перейти грань между сакральным и профанным. Это и не способ разыграть игру соблазнения, используя исключительно материал еврейской традиции. В демонических аргументах дьявола слышен голос и собственных протестов Башевиса против рая.
Есть что-то лишающее сил в беспричинном зле этих двух рассказов из «Дневника дьявола». «Танцующие мертвецы» (1943) и «Из дневника нерожденного» (1943) представляют собой безжалостные описания невинного народа, который крушит сатанинские силы41. Есть что-то еретическое, манихейское в том, как дьявол, который с невиданной энергией предается злодейству, начинает свой рассказ с похвальбы: «Известно, что я люблю устраивать странные браки, нахожу удовольствие, сводя старика с юной девушкой, непривлекательную вдову с юношей в цвете молодости, калеку с красавицей, кантора с глухой, немого с хвастуньей»42. Не считаясь ни с чем, кроме собственных порочных прихотей, и зная исход заранее, дьявол становится царем и богом. Проблема, поставленная в «Дневниках дьявола», как справедливо отметила Рут Вайс, это проблема не человеческой, а Божественной свободы воли43.
Только дьявол свободен, потому что он выступает в роли автора. И этот автор сердит. Так же как дьявол волен поносить Бога, Его Тору и Его народ, будучи столь искусным рассказчиком, он