упрямым модернистам, какие сокровища они отвергают. Не важно, что он искажал исторические сведения и высказал эстетические суждения, столь же близорукие, сколь и своекорыстные (только И.-И. Зингер и Цейтлин выглядели в них более или менее прилично). С идейной точки зрения статья «В отношении литературы на идише в Польше» была глубокой и основательной. Краеведческое движение в Польше, которое действительно предприняло попытку вернуть местечко современным евреям, ничего не сделало во имя
доикайт, борьбы за культурную автономию и национальные права. Для Ицхока Башевиса, пишущего в Америке, заново открытая жизнь местечковых евреев была эстетическим и интеллектуальным источником, предсказывавшим крушение всех надежд того времени. Лучшие польские идишские писатели, считал он, могли предвидеть Катастрофу.
Башевиса Холокост не только не поколебал в его убеждениях; он чувствовал, что Холокост оправдывает его. Освободившись от мелочной политики и иллюзорных мечтаний, владевших всем клубом идишских писателей, он был готов создать собственный. Искра святости теплилась в грехе.
Еще более резким был приговор, который Башевис вынес американской идишской культуре. Опубликованная в маленьком журнальчике статья «Проблемы идишской прозы в Америке» была настолько спорной в своем культурном пессимизме, что сопровождалась отказом редакции от ответственности30. Зингер доказывал, что идиш в Америке превратился в устаревший язык, на котором говорит маргинальный сектор американских евреев, и идишским прозаикам невозможно передать всю совокупность американского еврейского опыта на языке, привезенном из дома. Писатели столкнулись с двумя в равной степени неприемлемыми возможностями: одна заключалась в использовании вульгарного идиша, на котором говорят в Америке на самом деле, вторая предполагала создание искусственного псевдоязыка, который охватил бы всю полноту американской еврейской жизни и мысли. «Звучит почти смешно, — заявлял он, — когда кто-нибудь пишет: Двойре-Лейе из авек цу Ванемейкерн ун гекойфт а кофтл (Двойра-Лея пошла в «Уонамейкерс» и купила кофту)». Или пытается вставить в рассказ на идише такую фразу: «Когда Бенни вернулся с ярмарки на Стейтен- Айленд, Песси подала ему ужин из бараньих котлеток с картофельным пюре и стручковой фасоли, тушенной в соусе». Если перевести эту фразу на нормативный идиш, он будет выглядеть следующим образом: Вен Бунем гот зихумгекерт аф дер пром фун СтетнАйланд, гот им Песе-Брайне дер- лангт а вечере фун шепсене котлетл мит цери- бене картофл, мит арбес-шойтн, башмолцн мит брот-йойх. Но в реальной жизни американский еврей скажет это совсем по-другому: «Вен Бенни гот зихумгекерт аф дер Стетн Айленд ферри гот им Песси дерлангт а сапер фун лем чопс мит ме- шед потэйтоусмит стринг бинс башмолтн мит грави». Зингер не мог представить себе писателя, который писал бы на таком «картофельном идише».
Чтобы разрубить этот гордиев узел, Зингер предложил радикальный способ: отказаться от настоящего в пользу прошлого, отказаться от Америки в пользу Старого Света, где, по крайней мере, для всех персонажей язык идиш был неотъемлемой частью жизни. Книги по истории, богословию, фольклору — целый мир сфорим — обеспечат идишского писателя материалом там, где для современной жизнь уже нет никакой надежды.
Невзирая на такой пессимистический прогноз, Зингер тем не менее не призывал вернуться к прошлому ради него самого. Он отвечал на революционный импульс в искусстве творческой измены, а также на программу восстановления этого искусства. Прошлое нужно возродить во имя тех ценностей и чувств, которые еще сохранились в современном мире. Ключевым словом для этой модернистской программы был психоанализ. «Именно потому что персонажи, декорации и темы нужно будет черпать из прошлого, — писал он, — нет смысла пользоваться новейшими инструментами западной цивилизации. Даже несмотря на то что возвращение к рассказыванию историй, возможно, лишит идишских прозаиков их веса, потребует от них отказаться от притязаний на настоящее, оно все же вернет литературу к жизни — изнутри, заставив вернуться к религиозному и историческому наследию, и снаружи, введя дух модернистской рефлексии и пессимизма в литературу, которая раньше была чересчур идеалистической во имя ее же блага.
Мы верим, что еврейская интерпретация прошлого может соответствовать самым прогрессивным взглядам, — писал Башевис в заключение, — поскольку история еврейского народа — это история непрерывного восстания против сил тьмы». В этих воинственных словах предлагался способ оживить литературное ремесло через йейцер горе, силу тьмы, скрытую в душе каждого еврея, мужчин и женщин, богачей и бедняков, молодых и стариков, образованных и невежд. Инструментом должен был стать демонический рассказчик, который знал все и об этом мире, и о мире грядущем, который прочитал все, от Майсе-бух и «Сказок» рабби Нахмана до Гоголя, Достоевского, Переца и Шолома Аша. Инструментом должны были стать монологи, проникнутые еврейской ученостью, мудростью и гневом. Инструментом должна была Стать идиш- ская литература, которая превращалась в демоническое искусство.
Сверт гезогт, дос их дер йейцер-горе, нидер аротг ойф дер эрд ун ред он цу зинд; дернох гей их ойф ин гимл ун бин мекатрег. Дер эмес из, аз их бин ойх дер йеникер, вое гиб дем зиндикн ди эрште шмиц, обер их ту дос але мол мит а шпицл, с7зол клоймершт ойезен ви а дерех-га-теве, азой аз ди андере пойшим золн зих ништ аропнемен кейн мусер, нор вайтер зинкен ин шеол-тахтис31.
Говорят, что я, Дурное побуждение, спускаюсь на землю и уговариваю людей согрешить, потом поднимаюсь на Небо и обвиняю их там. Правду сказать, я еще и тот, кто дает грешнику первый толчок, но я это делаю так хитро, что это выглядит как закон природы, чтобы другие грешники не извлекли из этой истории морального наставления и продолжали тонуть в адской бездне32.
Судя по стилю, этот дух зла, вероятно, еврей. Его синкопированный ритм, архаическое словоупотребление (дос в значении «что» вместо аз), и особенно ученый ивритский словарь (мекатрег, дерех-га-теве, пойшим, шеол-тахтис) выдают годы, проведенные в небесной ешиве. Вся ученость и благочестивое морализаторство этой книги, безусловно, преданы во имя ценностей, абсолютно отличных от раввинистического иудаизма. Но что это за ценности?
Возможно, этот злой дух может назвать своим дальним родственником Мефистофеля Гете — блистательного мыслителя и оратора. Злой дух, чей дневник мы якобы читаем, вполне может быть абстрактным романтическим воплощением тезисов беспристрастного ума33. Доминируя в рассказе, он заставляет нас идентифицироваться с преступлением и с его опытом, и каждый из персонажей Башевиса заключает фаустовскую сделку с дьяволом. Реб Натан Юзефовер сначала подвергается плотским искушениям, в лице своей корыстной служанки Шифры-Цирл, а потом удостаивается милостей от своей бывшей жены Ройзе-Темерл, с которой он живет в грехе («Невидимое»). Зейдл Коэн соглашается обратиться в христианство, чтобы добиться высокого чина в церковной иерархии