раковиной, в которой зло находит себе убежище. Иче-Матес увлечен ее дикостью, он видит в ней оскверненный сосуд, который следует очистить. Она легко поддается любому влиянию и в конце концов попадает во власть Сатаны.
Конец романа особенно силен. Вдохнов- ленныйМапсе-бухХУН в., в которой рассказывается об изгнании дьявола в местечке Корец, финал книги демонстрирует виртуозность Башевиса. Правильнее было бы сказать, что именно благочестивые фразы доводят до читателя антимодер- нистский посыл книги. Получивший все необходимые сведения читатель ожидает разрешения конфликта в историческом плане, но его ожидания не оправдываются. Что же произошло с самим городком? С сыновьями раввина? Станет ли реб Мордхе-Йосеф, кающийся грешник, новым духовным лидером общины, как следует из чудесного стилизованного под старину текста? Почему архизлодей реб Гедалья остается безнаказанным? Как получилось, что при описанном психологическом облике Рейхеле, ее дибук обладает ее собственной биографией, абсолютно не связанной с саббатианской ересью, которая, по- видимому, позволила дибуку овладеть именно ее телом? Столкнув историю и психологию в нравственной притче, как и следовало бы, исходя из характеров персонажей, рассказчик ошеломляет читателя, полностью исключив светскую, современную трактовку этой истории. Единственное, что удерживает общество от разрушения самозваными пророками, это навязанный свыше моральный порядок. Не оставляя никаких сомнений в том, что даже нормативное общество прогнило до самой сердцевины, дибук открыто поносит все его религиозные и социальные устои25.
Прежде всего, «Сатана в Горае» это роман ужасов. Подобные сюжеты (замужем за двумя мужчинами, во власти дибука) можно было найти лишь на страницах желтой прессы. Обратившись к старым временам, Башевис смог отодвинуть в сторону бедность еврейской жизни в Польше. Он смог отбросить модернистскую традицию, которую с таким трудом копировал, «лирическую прозу а-ля Гамсун, а-ля Бергельсон, когда вы берете одно-единственное действие и предаетесь бесконечным вариациям на тему этого действия, подобно лейтмотиву в симфониях». Как он позднее признавал (на идише, а не по-английски), ему понадобились годы, чтобы понять, что такой метод не для него, — чтобы выжить в качестве писателя, ему требовался хороший сюжет26. Более того, вернувшись в те времена, когда Сатана был реальностью, он смог последовать призыву Цейтлина к космическому искусству и описать метафизические переживания, порожденные конкретным историческим моментом.
Вновь в истории идишской литературы опыт работы в газете, постоянное общение с миром фактов и необходимость выдавать материал к определенному сроку оказались благотворными для карьеры мнимого модерниста. В 8о-х гг. XIX в. новеллист и биржевой брокер Соломон Рабинович приводил в восторг читателей газет на идише в роли всезнающего, вездесущего и слегка озорного Шолом-Алейхема, но работа в периодике впоследствии научила его превращать даже самые жестокие новости в материал для повседневных чудес. Газеты не проникали в дом Зингера, по-видимому, до самого начала Первой мировой войны, и юному Ичеле пришлось несладко, когда он осваивал их язык и причудливую смесь благочестия и сенсационной романтики27. Работа в тех же газетах два десятилетия спустя позволила юному бескомпромиссному реалисту держаться раскованно, поскольку
он чувствовал свободу в этом сочетании нелепого сюжета, счастливого конца и доброго смеха. «Сатана в Горае» был для Башевиса синтезом подлинного и бульварного романа, прошлого и настоящего, метафизики и жизни. Но мог ли он удовлетворить вкусы публики?
Аврагам Каган, король американской литературы на идише, полагал, что мог. Талантливый первооткрыватель самых ярких и лучших имен в идишской литературе (включая И.-И. Зингера), Каган нанял Башевиса, чтобы тот писал для газеты «Джуиш дейли форвард», и в самый разгар Великой депрессии это была прекрасная работа. Башевис вскоре начал публиковать там с продолжением «Грешного мессию» (о Яакове Франке, 1726-1791), который, по мнению самого автора, стал настолько тягостной неудачей (хотя редактор так не считал), что Башевис не писал прозу следующие семь лет (1936-1942)28. Тридцатидвухлетний романист затерялся в Америке.
Кризис среднего возраста, оставивший след в биографии многих великих идишских писателей, по-видимому, переносился все тяжелей. Шолом- Алейхем, Перец и Ан-ский оправились относительно быстро, потому что все они были крайне востребованы. Дер Нистер, который мечтал о новом доме, нашел временный рай в Веймаре и принял утопическое решение жить в Советской Украине, не подозревая, что писатели станут там первой мишенью новой инквизиции. В разгар Холокоста Ицик Мангер страдал от глубочайшего кризиса, не видя никакого смысла в том, чтобы быть трубадуром мертвого народа. Кризис веры
Зингера был любопытным образом эгоцентричен, если не сказать поверхностен — он перестал верить как в собственные творческие способности, так и в сам идиш.
«Нет такого греха, — писал Ан-ский в Дибуке, — в котором бы не было искры святости». Когда И. Башевис Зингер оправился от своих потерь в 1943 г., в чудесный момент его писательской карьеры, он подтвердил это и в теории, и на практике, «подвергнув литературные традиции беспощадной ревизии». Суть того, что хотел сказать Башевис, была не нова, но он выбрал для этого самое подходящее время. В августе ведущий ежемесячный литературный журнал на идише Ди цукунфт («Будущее») опубликовал специальный выпуск памяти польского еврейства, погибшего в Холокосте. Картина Марка Шагала «Мученик» (1940), самая еврейская картина из его серии распятий, помещалась на почетном месте вместо обращения главного редактора. Среди хора плачей и иеремиад Башевис поместил трезвую, несентиментальную и разгромную критическую статью о литературе на идише в Польше29.
Он резко отверг тезисы о формальных преградах для еврейской интеллигенции в межвоенной Польше и о непреодолимых языковых ограничения идиша и культуры на нем. Подобно Перецу, Башевис высмеял непомерные претензии идиш- ских писателей. Вся их европейская культура, по его мнению, состояла из заимствованных форм и импортированных идеологий. Футуризм, новейшая модная тенденция, это всего лишь бегство в литературное саббатианство. Эти эксперименты не только подчеркивают провинциализм авторов и их узкие интеллектуальные горизонты, но и показывают, насколько сам язык идиш не подходит для жизни в современном мире. И когда все их мессии оказались лжепророками, писателям пришлось прибегнуть к понятийному словарю идишкайт, в который они уже больше не верили. Идишская литература в Польше, заключал он, была набожной без Бога и светской без света. Зи из гевен гетлех он а Гот, велтлех он а велт» (471).
Но все же у них за спиной оставалось местечко, идеальная лаборатория современной жизни и ее неудовлетворенности. Чтобы воссоздать этот микрокосм традиции и революции, идишским писателям не нужно было полагаться на собственную память. Они могли работать в самом местечке, каждое из которых обладало своими уникальными особенностями и местными легендами. Во многом подражая Перецу, чье имя было для него символом возрождения, Башевис завершил свой манифест напоминанием