Но дело было вовсе не в Якове Васильевиче и даже не в «Руслане». Статья из «Вестника Европы», которую огласил Яков Васильевич, как нельзя лучше объясняла положение: песня ходит, как мужик, – в лаптях, и господа ни за что не хотят пустить ее, лапотницу, в благородное собрание. Вопрос о народном песнословии приобретал для Михаила Глинки новый смысл.
Новый смысл приобретал и вопрос о народах… До пансиона докатывались смутные слухи. Народы бунтовали не только в Испании, но уже и в Португалии и в Неаполе… Все еще властвовал в Европе Священный союз царей и энергично действовал в нем хитроумный немец Меттерних, а 1820 год как начался, так и заканчивался в Европе под знаменем восстаний… Всероссийский самодержец Александр Павлович скакал сломя голову на конгрессы и обещал Меттерниху помощь русской армии для подавления восставших. В Петербурге глухо говорили о предстоящем походе гвардии. Лучше послать собственную гвардию в огнедышащий Неаполь, чем ждать, что в Московское или Санкт-Петербургское благородное собрание ворвется лапотник и гаркнет зычным голосом: «Здорово, ребята! Аль не ждали? То-то вот!..» Словом, и вопрос о народном песнословии мог стать при такой оказии весьма сомнительным… И потому не только не допускали песню в благородное собрание, но гнали ее прочь и со столичных першпектив…
Не зря был приставлен к России Аракчеев. Змей-Горыныч обхватил Русь в семьдесят семь смертных колец. Ничто не нарушало, казалось, тишину царствующего града. Разве бросит какую трельку полковая флейта или просвистит, рассекая воздух, шпицрутен. И вдруг…
В Благородный пансион ввалился после отпуска Медведь. Он принес октябрьскую книжку «Невского зрителя», запоздавшую на целый месяц. Едва дождавшись свободного часа, Николай Маркевич собрал в спальне любителей словесности и стал читать вслух:
К ВРЕМЕНЩИКУНадменный временщик, и подлый, и коварный,Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,Неистовый тиран родной страны своей,Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!..
– Ну, – оглядел слушателей разъяренный Медведь, – смекаете, в кого метит сочинитель?
Никто не ответил. Страшно было даже произнести вслух имя Аракчеева. Но сатира была так ясна, что слушатели затаив дыхание сдвинулись еще теснее, и Медведь с особенным чувством дочитал:
Твои дела тебя изобличат народу:Познает он, что ты стеснил его свободу,Налогом тягостным довел до нищеты,Селения лишил их прежней красоты…Тогда вострепещи, о временщик надменный!Народ тиранствами ужасен разъяренный!Но если злобный рок, злодея полюбя,От справедливой мзды и сохранит тебя,Все трепещи, тиран! За зло и вероломствоТебе свой приговор произнесет потомство!
– Ты знаешь автора? – спрашивали у Маркевича все: и любители поэзии и даже приверженцы прозы.
– Знаю! – минуту поколебавшись, гордо отвечал Медведь.
Он и в самом деле якшался с журнальной братией с тех пор, как свел его с «Невским зрителем» усердный вкладчик журнала Вильгельм Кюхельбекер. Но, по правде признаться, он только мельком видел молодого сочинителя сатиры «К временщику».
О стихотворении дотоле безвестного Кондратия Рылеева заговорил весь Петербург…
А в пансионе в назначенный по расписанию день все еще всходил на кафедру профессор Куницын и трактовал право естественное; восторженный и робкий Галич все еще объяснял питомцам ифику, сиречь философию нравственную. И это было тем более странно, что с высоты царского престола давно было приказано вогнать в чахотку всех философов…
Глава четвертая
Глинка переменил учителя по фортепиано и теперь усердно занимался с Шарлем Майером. Истинный артист, фортепианист и композитор, Шарль Майер говорил:
– Как высшую степень совершенства я могу назвать, господин Глинка, Моцарта, Керубини, Бетховена. На них мы и сосредоточим наше внимание.
В меру своих сил учитель разъяснял Глинке то, чего он добивался с такой страстью. Каковы в музыке правила сочинения? Ученик хотел знать не только общие законы, по которым сочиняют музыку, но и те, по которым сама музыка живет в сознании людей. К этому нетерпеливый ученик скромно добавлял, что он непрочь был бы услышать, как и по каким правилам музыка воплощает мысль композитора. Но здесь уже и сам учитель не вполне понимал ученика.
– Вас интересует форма, господин Глинка?
– Конечно, но не только форма!
– Вы хотите знать, что такое стиль?
– Само собой, но я понимаю, что не в стиле главное…
– Может быть, вас удовлетворит контрапункт?
– Да, но не только контрапункт!
– Так что же?
– Правила искусства, господин Майер!
Шарль Майер молчит.
– Правила искусства? Но и первый контрапунктист мира и величайший музыкант никогда не объяснят вам этих правил, господин Глинка!
– Но ведь они должны быть!
– Может быть, может быть, – задумчиво отвечает учитель и внимательно смотрит на ученика. – Только ищите этих правил в собственной душе, мой друг, если вы истинный артист!
Шарль Майер сочинял музыку преимущественно для фортепиано. Глинку же всего более привлекал оркестр.
– Может быть, вы сами пробовали силы в сочинении музыки, господин Глинка? – однажды спросил учитель, и, застигнутый врасплох, ученик приметно смутился. Не рассказывать же признанному маэстро о том, как является в пансион некая госпожа Гармония, а потом бродит по клавишам тишнеровского рояля и непременно попадает в какую-нибудь непролазную топь…
– Нет, господин Майер, – отвечает Глинка, – у меня нет никаких музыкальных сочинений, но, признаюсь вам, искусство сочинения музыки занимает меня больше всех художеств и наук!
– А! – удовлетворенно подхватывает учитель, и глаза его поблескивают из-под очков. Он не хочет быть навязчивым и всего менее хотел бы еще раз смутить молодого человека неуместным вопросом: – Если вы испытываете такой бескорыстный интерес к тайнам композиции, я могу дать вам еще один полезный совет: идите к Иоганну Мюллеру. Никто не сумеет лучше объяснить вам науку композиции, чем этот знаток строгого контрапункта! Вы слушали сочинения Иоганна Мюллера, мой друг?
Глинка помнил смутно. Как-то раз на филармоническом концерте исполняли ораторию Мюллера «Архангел Михаил». Музыка была сухая, громоздкая, громкая и пустая. Словно путешествовал архангел Михаил в тяжелом тарантасе, на немецком ходу. Ни в памяти, ни в сердце ничего не осталось.
– Это тот самый Мюллер? – спросил Глинка.
– Да… И он, может быть, самый ученый контрапунктист… Но, друг мой, – Шарль Майер улыбнулся, – никакая наука не сделает музыки, если…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});