href="ch2-544.xhtml#id190" class="a">[544]. В результате войны эта практика вернулась в большие города. Хотя явление, названное мною
народным коммунизмом довоенной сталинской эпохи, также было нацелено на выживание, его приверженцами были идеалисты, которые хотели эгалитарного верховенства закона. Однако начиная с 1942 года (и с 1941 года на оккупированной территории) они тоже приняли стратегию выживания в качестве морального ориентира (рис. 11). Это отмечено в недавних работах нескольких исследователей советского тыла во время Второй мировой войны, в том числе в оккупированных районах Р. Бидлэк зафиксировал процесс формирования в Ленинграде в первую блокадную зиму консенсуса выживания, У Гартеншлегер проследил его в оккупированном Минске [Gartenschlager 2000: 13–28], а Д. Джонс – в освобожденном Ростове [Jones 2000: 231–235][545]. Разумеется, такая этика выживания имела свои границы. К примеру, Р. Бидлак заметил, что множество ленинградцев «проводили нравственное различие между кражей из продовольственного магазина или со склада и кражей у отдельного человека» [Bidlack 2000: 98][546]. Как в мирное время, так и во время войны нарушение ограничений на поездки также едва ли могло вызвать в народе моральное осуждение. Как минимум до начала 1950-х годов, когда продовольственное снабжение стабилизировалось, попытки режима ограничить железнодорожные поездки граждан для самостоятельного снабжения встречали серьезное сопротивление.
Восстановление частного сектора
В отношении сферы потребительской экономики войну СССР с Германией можно разделить на два этапа. Первый, охватывающий период с 1941 по 1943 год, характеризовался хаотическим переносом хозяйственной деятельности с запада на восток, коллапсом гражданской промышленности и катастрофическим сокращением продовольственного снабжения как в промышленном центре, так и на оккупированном западе. Как мы убедились, эти условия привели к изменениям в преобладающих нормах потребления, особенно в крупных городах, где жизнеутверждающая культура потребления второй половины 1930-х годов уступила место мрачной практике выживания, сравнимой с той ситуацией 1918–1921 и 1932–1933 годов. Как и в годы революции, городские жители стремились пережить последствия распада экономики, совершая самостоятельные поездки в деревни за продовольствием, а для получения дополнительного заработка они вновь были вынуждены пополнить ряды лоточников. Все больше людей прибегали к мелкому воровству[547].
К 1943 году, когда эти тенденции достигли пика, доля доходов от совершения неформальных (а зачастую и незаконных) сделок в доходах семейных бюджетов составляла от четверти до трети. Итак, в первый период войны основной тенденцией развития была универсализация мелкого обмена на фоне постоянного ухудшения снабжения продовольствием и потребительскими товарами.
Рис. 11. Покупатели на блошином рынке во время немецкой оккупации (РГАКФД)
Особенно характерны для того периода практики распродажи имущества и мародерство. По мере усиления слухов о приближении немецких войск директора государственных и кооперативных магазинов иногда поддавались искушению распределить продававшиеся у них товары. Паническую обстановку, в которой могли приниматься такие решения, иллюстрирует пример московского магазина, руководители которого в конечном итоге были расстреляны. Инцидент произошел в ателье индивидуального пошива, располагавшемся на первом этаже крупного рабочего общежития. 16 октября 1941 года, когда столице непосредственно грозило немецкое наступление, управляющий сложил сорок костюмов из магазина в свою машину, поручил заместителю раздать остальную одежду сотрудникам и приказал шоферу ехать на восток, пока они не окажутся за пределами города. Большую часть дня сотрудники выбирали и примеряли одежду (например, бухгалтер забрала зимнее пальто с меховым воротником и шерстяную юбку), а затем ходили по общежитию и распродавали оставшиеся вещи по сниженным ценам. Когда пыль улеглась, ателье недосчиталось более 100 тысяч рублей. Неудивительно, что покупатели, которые не могли себе позволить эту одежду при других обстоятельствах, не захотели ее возвращать[548]. В последние дни перед приходом вермахта похожие ситуации возникали в Минске [Gartenschlager 2000:23] и, вероятно, во многих других городах. Они отражают то смятение, которым сопровождалось немецкое наступление.
Второй этап войны охватывает период с 1943 по 1945 год, и его отличает более благоприятная обстановка как на фронтах, так и в экономике. В 1942–1943 годах объем товаров, продававшихся в государственных и кооперативных торговых заведениях, достиг нижней точки примерно в 15–20 % от уровня 1940 года (от 22 до 30 % в расчете на душу населения), после чего начал медленно увеличиваться и в 1945 году достиг 40 % от довоенного уровня[549]. Тем временем западные и южные регионы страны медленно возвращались под контроль советских войск. Несколько неожиданно, хотя это и соответствовало норме времен Гражданской войны, эти успехи привели не к сокращению экономической активности частного сектора, а к ее оживлению. Частные предприятия перестали ориентироваться исключительно на выживание: поездки с целью приобретения продовольствия становились более длительными и нацеленными на получение прибыли, кражи – более крупными, сделки – более смелыми, более официальными и более открытыми. Появились и малые предприятия относительно легального характера. Все эти тенденции развивались и в послевоенное время до 1947–1948 годов, когда их пресекли правоохранительные органы.
Одним из стимулов к развитию частного сектора в период с 1943 по 1945 год, как и в 1920–1921 годах, было то, что Красная армия отвоевала низовья Волги, Северный Кавказ и житницы Украины. Как отмечают многие исследователи, немецкая оккупация этих территорий носила жестокий и эксплуататорский характер. Немцы сохранили сталинскую принудительную систему заготовки продовольствия в деревне и фактически оставили города умирать от голода. Если оккупационная администрация и выдавала пайки, то они составляли лишь часть рациона, необходимого для выживания[550]. Тем не менее нацисты относились к частной торговле гораздо снисходительнее, чем коммунисты, и вскоре, в отсутствие даже номинальных ограничений со стороны советских властей, стали появляться частные лавки. Например, по оценкам советских финансовых органов, сделанным в 1945 году, в Одессе было 2500 частных торговцев, из которых более 1100 имели собственные постоянные лавки, и еще 600 кустарей завели в городе частные мастерские[551]. Неудивительно, что терпимое отношение к частной торговле в регионе, традиционно дающем избыток зерна, было привлекательно. В 1944–1945 годах мешочники, хлынувшие со всей страны за зерном и другими продуктами питания, наводнили железные дороги именно в южном и юго-западном направлениях[552].
Отдельные поездки за продовольствием во второй половине войны оставались массовым явлением, однако наряду с ними мешочничество приобретало все более широкую институциональную основу. Спустя почти три десятилетия после начала революции мешочничество все еще оставалось повсеместным явлением, и теперь отличить мешочников от «законных» закупщиков и потребителей было ничуть не проще, чем во время Гражданской войны. Как в 1945 году жаловался один высокопоставленный представитель милиции, формы и методы спекуляции изменились, и теперь главными виновниками стали «разношерстные представители разнообразных организаций, которые скупают продукты