Читать интересную книгу Сочинения — Том II - Евгений Тарле

Горько жалуются на последствия англо-французского договора и на быстрый упадок суконных мануфактур также и промышленники северного района: Пикардии, Фландрии и Артуа. Одни только тонкие сорта сукон требовали работы 3 тысяч станков в городе Амьене, промышленном центре этой области. «Времена этого процветания теперь весьма изменились и являются сновидением — с момента английского торгового договора», — жалуются амьенские мануфактуристы [25]. Из 3 тысяч станков в 1791 г. работало 800–900. Им тоже совершенно невмоготу было бороться с английской конкуренцией. «Notre malheureuse fabrique — à l’agonie», — вот тон и содержание речей представителей амьенской шерстяной индустрии уже в 1791 г. [26]; особенно эти жалобы учащаются в конце 1791 г. и в 1792 г.

Иногда, констатируя падение мануфактурной деятельности в том или ином районе, документы 1789–1791 гг. приписывают это прискорбное явление даже и не англо-французскому договору, а другим причинам (небрежности или недобросовестности производителя и т. п.); но весьма часто указывается на процветание в более или менее отдаленные времена и революция не поминается в числе причин, подорвавших индустрию. Вот собрание представителей округа Амбуаза (в департаменте Индры-и-Луары, недалеко от города Орлеана) жалуется в 1790 г., что в их местности выделкой шерстяных материй занимается всего 20 человек, а «некогда промышленность была весьма оживлена». Но когда именно? «Около 1764 года», когда над выделкой шерстяных материй работало 1800 человек. И виновны в этом не революция, и даже не договор 1786 г., а сами «фабриканты» [27]. И у нас есть прямые свидетельства, исходящие как от интенданта Terray [28], так и от самого герцога Шуазеля [29], и относящиеся к 1770 г., что действительно промышленность в этой области (с главным городом Туром включительно) была в полном упадке еще за два десятка лет до революции. В частности, местные люди жаловались тогда же (в 1770 г.) на страшный упадок шелкового производства [30].

Владельцы полотняных мануфактур также указывали иногда в своих жалобах и петициях, что еще до 1786 г. полотняное производство испытало страшный удар: они считали печальной датой бедственного периода 1784 год, когда был смягчен запретительный тариф относительно иностранных полотен [31]. При этом они так мало приписывали свои беды революционному взрыву, что просили только восстановить былой запретительный тариф и ручались, что тогда производство удвоится и даже утроится [32].

Точно так же не только договору 1786 г., но и более ранним обстоятельствам того же порядка приписывали свое тяжелое положение и фабриканты изделий, тесно связанных с текстильной индустрией, представители так называемой bonnetterie.

Фабриканты шерстяных, полотняных и шелковых изделий еще до революции жаловались на сокращение рынка сбыта за границей. Мануфактуры, выделывавшие шапки, чулки и т. п., должны были констатировать к концу старого режима сокращение вывоза даже в те страны, которые еще в середине XVIII столетия были данницами Франции в смысле потребления этого товара: Россия и Испания стали освобождаться от этой зависимости.

Около 1758 г. мануфактуры этого рода (так называемые manufactures de bonnetterie), существовавшие в Париже, Лионе и в Лангедоке (больше всего в Ниме), продавали в Россию треть всех своих изделий, но уже в 1779 г. положение вещей изменилось: в Россию было вывезено около 800 станков; русское правительство, не щадя обещаний, вызвало «значительную эмиграцию» французских рабочих [33], и французский сбыт в России чрезвычайно пал, и французские фабриканты боялись, что этот огромный рынок совсем от них ускользнет [34].

Что касается Испании, то серьезный удар этой отрасли французской индустрии был нанесен запретительным эдиктом испанского короля, изданным в 1778 г. и прекращавшим доступ французским товарам в испанские колонии Южной и Центральной Америки. Особенно горько жаловались на грозящее им разорение мануфактуры в Лангедоке. Например, половина всего количества шелковых чулок, выделываемого в мануфактурах города Нима, шла именно в испанские колонии, и испанский эдикт выбрасывал на улицу и мануфактуристов и рабочих [35]; выделка шерстяных изделий пострадала не меньше. Удар был так страшен, что французские фабриканты думали даже, что испанское правительство [36] действовало так, желая сразу разорить всю промышленность Лангедока и вызвать массовое переселение французских рабочих, оставшихся без дела, в Испанию [37]. Англо-французский торговый договор 1786 г. нанес Лангедоку еще более страшный удар. Жаловались на этот договор и бумагопрядильни.

Уже в 1791 г. владелица бумагопрядильни в Гамаше (близ Аббевиля) Юлия Буржуа просила вспомоществования ввиду того, что будто бы и заведение свое она открыла еще до революции единственно вследствие желания помочь безработным [38]: в 1789 г. у нее работало 50 человек, в 1790 — 25, а в 1791 г. заведение очутилось на краю гибели. Тут характерна и мотивировка, ибо в период 1789–1792 гг. вопрос о безработице гораздо более волновал власти, чем в последующий период (хотя последующий период был в этом отношении гораздо хуже), и самый факт (далеко не единственный), указывающий, что бумагопрядильная промышленность еще и до наступления войны стала падать даже в северных мануфактурных областях, в Пикардии, где, например, шерстяная индустрия даже бедственную эпоху 1792–1799 гг. выдержала несколько лучше, чем в других местах. В 1792 и следующих годах кризис все более и более возрастал, и отчаянные мольбы о спасении все чаще поступали в комитет земледелия и искусств и другие места [39]. Но, повторяю, хуже всего пришлось именно шерстяной промышленности.

Французские промышленники прекрасно сознавали, почему именно англо-французский трактат столь вреден для французской шерстяной индустрии: если даже оставить совершенно в стороне вопрос о качествах материй французских и материй английских, машинное производство (отсутствие которого констатируют сами французы) настолько удешевляло товар, что свободная конкуренция неминуемо должна была окончиться для французской промышленности полным поражением всюду, где только англичане пожелают конкурировать [40]. Дешевизна и быстрота механического производства, вот что в мечтах французских промышленников могло бы единственно помочь им выдержать страшную борьбу с наплывом английских товаров [41], и они горько жалуются на то, что англичане ревниво скрывают от всех свои изобретения.

2

Сбыт продуктов текстильной индустрии с начала войны 1792 г. пал еще больше, конечно. Разрыв с Англией, правда, возвратил до известной степени (не нужно забывать всесильную английскую контрабанду) внутренний рынок французской индустрии, но зато он лишил Францию чуть не всего ее внешнего рынка: накануне революции Франция вывозила только в Китай, Индию и Турцию 100 тысяч штук сукна; в одну только Турцию ввозилось французского сукна на 12 миллионов ливров (ровно треть всего французского ввоза в Турцию), и вся эта восточная торговля была совершенно уничтожена английским флотом, закрывшим для Франции все Средиземное побережье и вообще всякую возможность торговых сношений морем [42]. Вывоз в страны континентальной Европы был одновременно подорван войной с коалицией.

Что касается предметов роскоши, то, как сказано, для них именно 1789 год, вызвавший панику среди аристократии, видевший начало эмиграции, явился фатальной датой.

О страшном кризисе шелковой промышленности уже упоминалось. То же самое переживали и лица, занятые выделкой кружев, и ювелиры и т. п.

Шелковая промышленность стала падать уже в первые годы революции, а с 1792 г. лионские мануфактуры, так же как и турские, и нимские, закрывались одна за другой, и в 1793 г. эта отрасль французской индустрии была разорена вконец. Трудно сказать даже, что преимущественно губило ее: отсутствие сбыта или отсутствие сырья. Первая причина была налицо уже в 1789 г., вторая давала себя чувствовать с начала войны 1792 г., а особенно с 1793 г. Казалось бы, что, так же как относительно других отраслей фабрикации предметов роскоши, можно было бы и тут a priori предположить, что именно закрытие заграничных рынков сбыта было для шелковой промышленности гораздо тягостнее, чем что бы то ни было другое. Но у нас есть показание, относящееся ко второй половине XVIII столетия, что Франция вывозила шелковых материй за границу почти на такую же сумму, как та, которую она уплачивала за ввоз нужного для этого производства заграничного сырья. Во Франции в 60-х годах XVIII столетия ежегодно производилось 10 тысяч квинталов шелкового сырца и почти столько же, около 10 тысяч квинталов, приходилось покупать за границей, до такой степени своего сырья не хватало; так что Франция продавала за границу своих шелковых фабрикатов на 26 миллионов ливров, а покупала заграничного сырья на 22 миллиона в год [43], причем нельзя даже считать, что от этой торговли Франция получала чистой прибыли 4 миллиона, ибо в счет 26 миллионов входят также все шелковые изделия с серебряными, золотыми и тому подобными украшениями; так что и эта скромная сумма чуть де вся поглощалась прибавочными расходами по производству [44]. Главным рынком сбыта шелковых материй был рынок внутренний; в 1760-х годах считалось, что внутри страны шелковых материй продается на 126 миллионов. Этот рынок, конечно, весьма сократился уже в 1789–1792 гг., но война и полное прекращение подвоза сырца из-за границы, без которого чуть не 50 % всех французских мануфактур абсолютно лишено было возможности работать, нанесли этой отрасли промышленности страшный удар. Лионские рабочие прежде всего его почувствовали. Когда в 1789 г. правительство затребовало от инспекторов мануфактур сведений о состоянии промышленности, о безработных и так далее, то Ролан, бывший тогда инспектором в Лионе, дал самую мрачную картину полного падения мануфактур, нищеты и разорения их [45].