— Не может быть, Мариора, не может быть, дочка, — заволновался старик.
Дарка не могла понять, что его волнует: то ли что госпожа столько вина испортила, или то, что рассказ Мариоры будет интереснее его «истории»?
— Как это не может быть? — грозно сверкнула глазами Мариора. — Как не может быть, если я рассказываю? Моя родная сестра служит у этой барыни в горничных, не выдумала же она… да и все село знает!
Штефан завертелся на лавке.
— Я же не спорю, ну, купалась, но чтоб в чистом вине, простите на слове, не верю… Не говорю «врешь», но не верю. Сам не люблю врать и о другом так не думаю, но не верю… Может, долила в купель литра два… ну, может, пять… знаешь, господа любят всякие штучки, но чтоб купалась!..
Разгневанная Мариора встала, уперла руки в бока. Казалось, она готова была кинуться на Штефана с кулаками.
— Чего вы мне здесь болтаете «долила», когда она купалась в вине!… Приказала выкатить из погреба бочку вина, выбила затычку, и девушки потащили ведра с вином на кухню… Подогрели его — и, красное, как кровь, прямо в ванну. А она и влезла туда голышом…
— Ну и ну! — прошелестело среди мужиков. — Столько добра перевести!..
— Не бойтесь, не перевела ваше «добро». Три или четыре дня покупалась она, а на пятый довелось ей куда-то ехать… Видно, хорошая новость была, — распушила барыня хвост, с челядью шутит, кучерам приказала на обед мясо сварить… А потом на радостях созвала слуг и говорит: «Можете вино из ванны выпить, не дожидаясь моего возвращения».
— И пили? — со страхом спросила пожилая женщина.
— Девушки не пили, брезговали, а мужики тянули, как свиньи…
— Свят-свят-свят! — перекрестилась старуха.
— И хоть бы, свиньи, прокипятили его, так нет! А вы говорите, Штефан… Да Мужик за вино и цуйку родную мать продаст!..
Поезд подходит к Штефанешти. Рельеф окрестностей менялся. Безграничные однообразные массивы помещичьих земель скрылись вдали, на горизонте вырисовывались узенькие, длинные полосочки крестьянских полей. Равнина переходила в холмистую, покрытую ручьями и оврагами местность. Склоны, как правило, засажены виноградом. В деревне, к которой подошел поезд, не было видно мазанок. Белые домики, казавшиеся еще белее от побеленных, обмазанных плетней, на фоне зеленеющих садов выглядели очень живописно. Почти в каждом дворике цвели георгины. Люди, шагавшие мимо окон по дороге, казались Дарке уже не такими бедными, как те, кого она видела раньше. На некоторых мужчинах были башмаки, большинство же ходило в постолах [70], а женщины — босиком.
Еще один поворот дороги по краю оврага, на дне которого паслось стадо черно-белых коров, — и поезд, тяжело засопев, начал карабкаться в гору. Когда наконец паровоз взобрался на плато, городок Штефанешти раскрылся во всей красе. Розово-зеленый, он тянулся вдоль берега реки. Большинство домишек было выкрашено в розовый цвет, а несколько больших зданий, словно великаны, высились среди крошечных домиков и казались взрослыми меж детей. На церковном куполе ослепительно блестел золотой крест. Два-три, насколько можно было судить по внешнему виду, государственных учреждения были крыты ярко-красной черепицей. Эти алые пятна оживляли панораму Штефанешти.
«Хороший городок», — подумала Дарка с облегчением. Она подтащила вещи поближе к выходу. Старик с Буковины старался во всем быть ей полезен.
— Прощайте, бадико [71], и не падайте духом… Даст бог, и в наше оконце заглянет солнце…
Старик смотрел на нее скорбными, покрасневшими от бессонной ночи глазами.
— Бог бы говорил вашими устами! Хоть бы годик нам пожить по-людски! Если б вы знали, какие это для меня дорогие слова… И чем мне только отблагодарить вас? Возьмите хоть это, — он метнулся к своим бесагам, вынул три больших, словно капустные кочаны, чудо-яблока.
Дарка не решалась сказать, что едет туда, где яблоки дешевле картошки.
Гуцул не знал, куда девать яблоки. Дарка в двух руках держала три предмета. Наконец старик догадался сунуть яблоки в сумку с едой. Опустевшая в дороге, она снова наполнилась.
— Не надо, бадико, не надо…
— Молчите, барышня! Только и памяти будет вам обо мне… Ох, как же плохо, даже сказать не могу, что вы не едете со мной в Бухарест, провались он пропадом…
— Счастливо, бадико! Счастливо! Не надо… не надо, не выходите из вагона! Будьте здоровы и держитесь крепче!..
Поезд стоял в Штефанешти не больше пяти минут. Только Дарка успела выгрузить вещи, как дежурный дал свисток.
Удивительно, до чего спокойно чувствовала себя Дарка, ступив на штефанештскую землю. Она заранее подготовила себя к тому, что домнишора Зоя может ее не встретить. Подумала и о том, что на этой маленькой станции может не оказаться ни носильщика, ни извозчика и ей самой придется со всем справляться. Откровенно говоря, девушка не имела ничего против приключений. Ей хотелось позже написать маме, а может быть и еще кое-кому, о том, как мужественно она преодолевала дорожные препятствия. И Дарка была разочарована, что все шло так гладко. Еще бы! Не успела она оглядеться, как к ней подошла щупленькая, небольшого роста женщина, и Дарка скорее догадалась, чем узнала в ней сестру домнула Локуицы.
Она несколько раз, правда, всегда мельком, видела Зою в Веренчанке, но как-то не обращала на нее внимания. Сейчас дело обстояло иначе. Девушка присматривалась к Зое, как к человеку, с которым ей придется есть за одним столом, спать под одной крышей, а может быть, даже в одной комнате.
Изменилась ли Зоя? Безусловно. Лицо похудело, глаза расширились. Мужская прическа и куртка с засученными рукавами делали ее похожей на мальчишку, выдавали лишь морщины на лбу. Зою нельзя было назвать красивой, но выражение ее глаз было ни с чем не сравнимо. Она, протянула Дарке руки, и та с удивлением заметила на указательном пальце левой руки большой потемневший серебряный перстень.
Зоя спросила голосом домнула Локуицы:
— Домнишора Попович?
— Да. А вы, думаю…
— Именно!
— Как же вы сразу узнали меня?
— Не спрашивайте. Сошла с поезда белокурая девушка с вещами… и постелью. Новое дело! Будто у меня не нашлось бы для вас подушечки! Ну ладно, а теперь чувствуйте себя на нашей земле как дома.
Она наклонилась и трижды церемонно поцеловала Дарку в губы.
На улице у вокзала стояли две таратайки-одноконки, — верно, в ожидании пассажиров. Таких бричек Дарка на Буковине не видала. Высокие, так что взбираться приходилось по лесенке, а дно маленькое, с низенькими бортиками.
Неподалеку от бричек, прислонясь к забору, прямо на земле сидели извозчики, оба черные, усатые, в кепках, сдвинутых на затылок. Казалось, их мало трогало, кого выберет Зоя. Ее выбор пал на старшего из них. Он лениво поднялся, отряхиваясь и позевывая, пошел к лошади.
Даркины вещи не умещались в бричке. Извозчику пришлось укрепить их сзади. Наконец все было уложено, возница взгромоздился на козлы, причмокнул, и лошадь тронулась.
Вот и Штефанешти!..
Они въехали в улицу, с двух сторон окаймленную высокими белыми заборами, из-за них выглядывали верхушки яблонь и слив. Все дома, даже те, у которых окна касались земли, имели крылечки. Под крышей каждого домика на жердях сохли красно-желтые связки кукурузы «чинкантине» [72]. Между окнами на шнурах висели грибы и нарезанные кружочками яблоки. На специально приделанных к крышам дощечках подсыхал будз [73].
У каждого крылечка цвели георгины. Дарка никогда не видывала таких великанов. Цветы величиной с тарелку клонились к земле от собственной тяжести.
Бричка свернула налево и затарахтела по булыжной мостовой. Въехали в центр городка. Появились каменные двух- и трехэтажные дома, вместо глиняных заборов здесь высились железные решетки, выкрашенные в какой-либо веселый цвет — ярко-голубой, канареечный. Пристрастие к ярким цветам отразилось и на флюгерах-петухах, украшавших крыши. Дарке бросилось в глаза, что здесь чуть ли не каждая третья лавчонка — винный погребок. Зоя показала гостье примарию — здание, построенное после войны. Большой неуклюжий дом распластался поодаль от остальных, словно хотел подчеркнуть свое особое, исключительное положение в городке.