Это было возможно. Возможно, только…
Просто выпить какую‑то бурду. И ничего не будет. Не будет проблем… Вот только почему тогда, много–много лет назад, величайший ведомый ей зельевар, пусть и еще очень юный, просто не дал её тёте «какую‑то бурду», чтобы избавиться от нежелательного ребенка?..
Идею убивать уже рожденного младенца Гермиона отмела сразу. И даже не из‑за ужасного опыта Нарциссы. Просто она была еще совсем не готова становиться матерью. Даже немножко. Мысль о том, что это будет расти в ней, вызывала панику.
И — о, как теперь она понимала свою тётушку! К обреченному существу, угнездившемуся внутри, Гермиона не испытывала ничего, даже отдаленно напоминающего жалость. Только тошнотворное отвращение и страх. Зачем оно завелась у нее внутри? Чужое, инородное, тянущее из нее жизненные соки и заставляющее бояться, дрожать; грозящее испортить ее жизнь, если вовремя не вытравить его!
От осознания того, что внутри находится подобное: живое и бездушное, чужеродное, склизкое… Что оно развивается и растет с каждым днем, растет прямо в ней — от этих мыслей бросало в холодный пот, и к горлу неизменно подступала тошнота, а на глаза наворачивались злые слезы. Зачем эта мерзость случилась с ней?! Как можно было позабыть об этой опасности?! И это она — рационалистка и перестраховщица Гермиона Грэйнджер?!
А Люциус?! Почему он не подумал о безопасности, чай не вчера появился на свет?!
Гермиону передергивало от мыслей о своем любовнике так, будто он наградил ее какой‑то постыдной болезнью. Всякую страсть убило это брезгливое отвращение, эта мерзкая тварь, засевшая у нее внутри.
Удастся ли избавиться от нее без последствий? Что придется вынести для этого? Зачем, за что это вообще с ней произошло?!
Гермиона шла по темной лестнице в подземелья, в спальню Генри, где им «точно никто не помешает». Шла и чувствовала, как предательски дрожат руки и подкашиваются колени. На нее накатывали то бессильная ярость, то жалость к себе, то тошнотворное отвращение — и тогда хотелось помыться, вытереться от грязи, будто приставшей к ней изнутри. Казалось, это существо следит за ней. О, оно не хочет умирать. Оно хочет и дальше вить гнездо в ее животе, питаться ею и через девять месяцев, разрывая плоть, выкарабкаться наружу: всё в крови и слизи, мерзкое, маленькое, орущее…
Гермиона остановилась и бешено замотала головой, обхватывая себя руками. На лбу выступил пот. Хотелось бежать и кричать — прочь от этого кошмара.
Скорее, скорее покончить со всем. Как бы ни было это страшно — поскорее избавиться, поскорее забыть…
…Она остановилась возле массивной двери. Раньше Гермиона здесь никогда не бывала. Как это всё будет происходить? Что ждет ее за этой дверью?
Безликое создание у нее внутри будто смеялось.
Гермиону передернуло, и она толкнула дверь.
— Привет.
Генри сидел за столом при свете толстой, заплывшей свечи и переливал пурпурную жидкость из пробирки в небольшой флакон с блекло–красноватой жижей. В полумраке комнаты пахло аптекой. И было жарко. Ужасно жарко.
— Ты очень бледная, Кадмина.
— Имею право, — огрызнулась девушка. — Что… То есть как это будет? — спросила она, отворачиваясь к стене.
— Ты выпьешь зелье и будешь ждать его действия.
— И всё?
— Всё, — хмыкнул профессор, — абсолютно всё.
Больше он ничего не говорил. Через десять минут стакан с мутновато–серой, отдающей красным водой был в ее руке. Гермиона смотрела на жидкость и… Не могла даже пошевелиться.
— Решила стать мамой? — не выдержал Генри.
Девушка вздрогнула и мгновенно выпила всё до дна.
Зелье было кисловато–горьким, противным. Генри протянул ей другой стакан, с водой, и она с благодарностью осушила его.
— Мы так и будем всю ночь ждать действия в тиши…
На мгновение показалось, что ее вырвет прокля́тым зельем в сей же миг, но этого не случилось. На лбу выступил холодный пот, а полутемная комната поплыла перед глазами.
— Тебе лучше прилечь. — Генри провел ее к широкой кровати под тяжелым, золотисто–багровым пологом. Гермиону бросало то в жар, то в холод. Что‑то в ней не хотело сдаваться так просто.
— Ч–ч‑что это?!
— Зелье. Прости. Я старался свести до минимума подобный эффект.
— Я… сейчас… умру, — делая через слово паузу, выдохнула Гермиона.
— Маловероятно.
Девушка упала на подушку, вжимаясь в нее лицом. Такого с ней еще не было никогда. Казалось, внутренности сводит судорогой. Все.
Тварь билась в агонии.
Гермиона сжала в кулак складки простыни, закусив уголок подушки. Из глаз брызнули слезы.
— Оставь меня, — прошептала она с трудом. — Оставь, я не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии.
Гермиона всхлипнула, хотя и старалась сдержаться. Но на это не было никаких сил.
Зачем, за что, почему?..
— Глупенькая моя девочка, — тихо пробормотал Генри, положив руку на ее вспотевшую спину. — Потерпи немного, я действительно старался свести на нет всякие неприятные ощущения. Всё будет хорошо.
Гермиона еще раз всхлипнула, вжимаясь в подушку.
— Ты считаешь меня глупой, ник–к-кчемной. Жалкой. Тебе просто даже противно, наверно, на меня смотреть.
— Кадмина, ну что ты такое говоришь?
— Я совсем–совсем никому не нужна! — Она чувствовала, как зелье разъедает ее изнутри. — Никому. Рон сказал, что я никому не нужна. И он прав. О–отец этого ребенка — просто развлекался со мной. И Рон тоже… Я… Совсем…
— Кадмина, перестань!
— Не–не–могу…. Мне плохо, я умираю, кажется. И это совсем не важно — кто я. Гермиона Грэйнджер или Кадмина Гонт–Блэк. У меня совсем никого нет… Я никому не нужна… А… Мерлин… Сделай что‑нибудь, я сейчас сойду с ума!!! Пожалуйста! Прекрати это!!! — она резко села, схватив мужчину за руки. Свеча потухла, и в комнате было абсолютно темно. — Я согласна рожать ребенка, правда! Прекрати это… Прекрати! Сейчас же, а–а-а–а!!!
Ее била истерика. Генри осторожно обнял девушку, но она не успокаивалась, снова и снова моля прервать действие зелья. Понимая, как это глупо…
— Тихо. Глупенькая, глупенькая моя. Всё будет хорошо. Уже совсем скоро. И не говори глупости, ты всем нужна. Ты слушаешь Рональда Уизли? Право же, Кадмина…
Она заливалась слезами, злилась на себя и ничего не могла поделать. А боль начала потихоньку отступать…
* * *
Сложно было понять, сколько прошло времени с тех пор, как она переступила порог этой комнаты. Царила полная темнота. Она лежала во влажной от пота одежде на подушке, спрятав лицо в ставшее уже подсыхать полотенце. Казалось, будто она прошла сотни миль. Безумная ночь. Бесконечная ночь.
Генри лежал рядом, обнимая ее очень крепко — и от этого отступала тупая, ноющая боль в животе. Было очень тихо, только Гермиона иногда слабо всхлипывала, не в силах бороться с собой. Очень сильно болела голова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});