переспросил Эдмунд, успев скаламбурить про Тулу-Метулу. Максим промычал про Ближний Восток. Эдмунд пожал плечами: «Не, меня в ваш Жидостан не затащишь, представляю: жара, а кругом одни биробиджанки. А потом, там же в армию забривают, а я, знаешь, один раз уже обрился, науклонявшись. Ну, старичок, пока. Свидимся в Америке?»
Петухом кричали громкоговорители, объявляя о прибытии и отбытии турбореактивных бронтозавров. Максим глядел сквозь мулатскую улыбку и протянутую руку, а тем временем пальцы его руки, запрятанной в карман пиджака, мяли и раздирали какой-то клочок материи. С раздражением он вытащил из кармана этот матерчатый лоскут; разжал ладонь, и комок развернулся и распрямился в ермолку Маркина, подобранную из-под милицейского сапога в камере предварительного заключения. Как будто стыдясь этого средневекового рудимента – идеи отличия, он поспешил засунуть ермолку обратно в карман; но Эдмунд жеста не понял и бросил с обидой: «Ты, что ли, тоже в доценты записался, руки не подаешь?» – но тут их разделила толпа с тюками и чемоданами, и рука вместо этого задралась в лихом приветствии…
6
«…Шекет, шекет, шекет», – услышал он перед собой доисторически шипящий израильский призыв к тишине и спокойствию. Его вздернувшуюся с непонятными намерениями руку сдерживала мягко и неумолимо смуглая кисть, эдмундовская по колеру, как и лицо человека, вырезанное в просвете открытой двери на заднем плане. Максим лежал на своей армейской койке в солдатском бараке, и над ним склонялось знакомое лицо. Но это был вовсе не Эдмунд, а смуглый командир подразделения. Он сообщил на своем птичьем языке пустынных холмов, что Максим бредил о бабах и неграх, что, впрочем, естественно после солнечного удара, когда в глазах темно. Потом помог ему заправить койку и собрать ранцы, плащ-палатку и т. д. и т. п. и даже сам разобрал и собрал, прочистив и промаслив, личное оружие Максима; поддерживая его под локоть, отправился с ним в каптерку, чтобы тот рассчитался за свое солдатское имущество, отбывая на медкомиссию. Они шли мимо притихших пустынных бетонных бараков, стараясь держаться в тени – от солнца, которое начинало припекать, съедая очередную порцию зелени, превращая ее в шелуху лета. Неподалеку, за холмами, бродило эхо отрывистой команды и бряцание амуниции: военное учение продолжалось без Максима, чье имя перекликалось с маркой советского пулемета. Его вновь тянуло затеряться в перебежках из одной весенней ложбинки к другой крутизне, закружиться в хороводе теней между холмами и заглушить в памяти эхо московских голосов среди артиллерийских взрывов коренастых олив. «Может, все и обойдется?» – заискивающе спросил он командира по дороге к воротам проходной. Но тот лениво ответил, что сегодня у Максима – солнечный удар, завтра, того и гляди, инфаркт, а отвечает командование, и пусть медкомиссия решает. Его наверняка переведут в отряды Гражданской обороны. Сокращенно – ГрОб. Командир оставил Максима дожидаться джипа, похлопал на прощание по плечу и зашагал в своих пижонских сапогах вишневой кожи в сторону холмов, которые были прекрасны тем, что не имели никакого отношения ко всему тому позору, который остался в Москве.
Снова Максима изгоняли за некую провинность, отлучали за уклонение – от всего, что могло бы стать судьбой, а обернулось отъездом. Наш герой потянулся за пачкой сигарет и наткнулся на забытый в кармане конверт. Вскрыл конверт спичкой, разрывая его по верстовой оторочке края; пробежал глазами неуверенное приветствие Алефтины «после стольких лет, стольких зим» (хотя минул всего лишь год) и стал вчитываться в то, от чего запершило в горле.
«Пишу в открытую не только потому, что представился случай через инкора доставить левое письмо по дипканалу. Смелость скорее оттого, что не вижу твоего взгляда, колючего, как твои усики, то есть взгляд помню, но все-таки расстояние, знаешь, благодарная вещь: все как-то добреет на расстоянии, даже твой взгляд. Я много о тебе думала. О твоей какой-то непрошибаемости. Наши тет-а-теты, смешно. Ни разу даже по-человечески не поговорили, ты же меня совсем не знаешь, представляю, что ты мог про меня в уме нагородить после наших разговоров о сексе. Чего ты от меня все это время хотел, суровый Байрон? На той пьянке вчетвером я же для тебя старалась, изгилялась. Если бы не пришлось в ванной, впопыхах, вообще бы не знала, способен ли ты на какую-либо страсть. Я так хотела потом встретиться, снова, понимаешь? Но эта твоя непрошибаемость, ты даже не позвонил. Все твои моральные треволнения о незапятнанности, представляю! Как только тебя задело – сразу стал искать виноватых, при всей своей надмирности и безучастности. Ты вот над всеми иронизировал: никто не хочет оставаться в собственной шкуре, все лезут из кожи вон – насчет идеи другой страны. Все, мол, лезут или в негры, или в евреи. Только ты один, мол, выше исторических счетов и остаешься в России любить собственную участь. Ты у нас суровый Байрон. Только в наше время байронизм – это хамство. Как мы по-хамски и презрительно, с гадливостью и свысока, с какой-то гадливой ревностью третируем друг друга и, не отыскав виноватых, пугливо отмахиваемся и отплевываемся! Совсем, что ли, любви к самим себе не осталось? Смешно все это излагать в письме сейчас, когда твой след давно простыл, но мы еще здесь, мы еще не умерли, чем тебя прошибить, тогдашнего? Собственно, пишу, чтобы сообщить пренеприятное известие, может, и тебя проймет. После твоего отъезда над Маркиным состоялся суд по делу об уклонении и вообще. Ты, наверное, слышал. Известная нам с тобой пьянка там фигурировала. То есть и я фигурировала там как свидетельница. Во время перерыва супруга Маркина чуть глаза мне не выцарапала. Орала на меня, жуткая баба, к удовольствию окружающих милиционеров, что я, потаскуха, пыталась увести у нее мужа. Ей, видно, во время следствия, которое тянулось полгода, хорошо промыли мозги, и у нее, как говорится, открылись глаза. (На суде она тоже давала показания: „Он ребенку не дает развиваться своей враждебной пропагандой. Каждую ночь слушает Голос Израиля. В квартире такой грохот от глушилок, ребенок не может спать, что он себе думает о ребенке? И мало ему одной глушилки, он еще переключает волны и требует, чтобы ребенку заткнули пасть, но ребенок от этих самых глушилок и кричит“. Смех в зале.) Короче говоря, она подала на развод еще до суда, а когда Маркина сослали отбывать воинскую повинность под Тулу, все в Москве стали считать меня заочной женой. Я против Маркина, впрочем, ничего не имела в смысле как мужчины: он, ты знаешь, хоть и упорный до тупости, но какой-то жалобный. И, кроме того, он – средство передвижения, как ты изволил выразиться. Я даже ездила к нему на свиданку пару раз