и чем выше шло письмо, тем наглее и суше оно звучало. В ответ он получал одно и то же: «Ваше заявление рассматривается». Нужно сказать, что во всех этих требовательных запросах сцена в ванной предусмотрительно опускалась, как к делу отношения не имеющая; но в подробных описаниях бесцеремонного ареста и привода в милицию всей четверки имя Алефтины по необходимости упоминалось. Максим, восполняя подавленными эмоциями этот позорный пробел в описании событий, с каждым посланием (ввиду невозможности рационально объяснить причину своей настырности) становился все маниакальней, чего не мог не почувствовать читатель его энциклик в высших сферах. И окончательный ответ пришел из неожиданной инстанции, куда Максим не направил ни одного запроса, – из КГБ. Его не вызывали ни на Лубянку, ни на Кузнецкий Мост. Просто однажды утром зазвонил телефон и голос, никак не назвавшийся, поинтересовался, не против ли Максим встретиться где-нибудь в центре для короткой дружеской беседы; голос не подразумевал отказа, и каждый советский человек прекрасно понимал с первых же слов, кто его приглашает. В ходе этой любезной встречи за чашкой кофе на втором этаже «Метрополя», где Максим бывал до этого всего пару раз (не подозревая о более важном государственном назначении этого кофе), белобрысый человек с доверительными интонациями объяснил свое желание познакомиться с «талантливым и многообещающим советским переводчиком» (Максимом).
«У нас сведения о людях отрывочные: от одного на следствии кое-что услышишь, у другого по телефону кое-что подслушаешь, трудно было нам на вас выйти, с вами сойтись, – сокрушался белобрысый. – Но в последнее время в какое дело ни ткнись – везде Максим. Встретились у Максима, передали через Максима. Так что вы для нас – самый главный сейчас человек. Вот и решили познакомиться. Понимаю, что вы без намерений к себе людей приглашаете. Но ведь у вас разные люди бывают. Приходят, возможно, и без намерений, а потом разгорячатся в споре и начинают нести всякую антисоветчину. Ведь всем глотку у себя в доме не заткнешь. В последнее время вы у себя мало кого принимаете, а жаль: мы с таким трудом на вас вышли. Люди-то никуда не деваются, будут собираться в другом месте, опять нам круги рисовать, деньги на подслушивание выкидывать, на другого человека выходить. Так что вы уж в себе, пожалуйста, не замыкайтесь, держите вашу дверь открытой».
Максим слушал его молча, не мигая, и тот в конце концов как-то сам собой стих. Вернувшись домой, Максим без страха и упрека приступил вновь к сочинению официальных запросов по второму кругу, поскольку уже истек первый срок официального ответа на жалобы советских граждан. Через месяц последовал второй звонок и второе приглашение в «Метрополь», на этот раз без кофе: белобрысый говорил недолго, и мысль его сводилась к тому, что напрасно Максим влезает в дела, которые к нему не должны иметь никакого касательства, и вступается при этом, между прочим, за типа известно какой репутации, прихлебателя, который предпочел бескорыстную дружбу советских народов фальшивым посулам американского дядюшки и еще неясно, чем промышляет, ведя жизнь полного тунеядца и гастролера. Подводя итоги, белобрысый подчеркнул, что если и Максиму все у нас так не нравится, то почему бы и ему не отправиться туда, куда так жаждет отбыть его протеже, или туда, куда рвется другой его напарник по сионистским бардакам, которые, по сведениям милиции, Максим регулярно устраивает на своей квартире. «С каких таких пор я у вас прохожу по пятому пункту?» – возмутился Максим. «Русского из себя строите? – по-еврейски, вопросом на вопрос, отпарировал белобрысый. – А кто Ленина в эмиграции на иностранные языки переводил? Не ваш ли дедушка, по фамилии, извините, Рабинович – от коей вы унаследовали лишь партийную кличку Нович?» На что Максим резонно напомнил, что даже если дедушка и был в эмиграции под собственной фамилией, то расстрелян он был на своей идеологической родине под партийной кличкой и поэтому его внуку, Максиму Новичу, вызова от Рабиновича с исторической родины ждать бессмысленно. Но белобрысый сказал, что воссоединение с родственниками – дело мистическое, сегодня все Новичи в могиле, а завтра, глядишь, обернулись Рабиновичами из Могилева в Израиле, и, если не откликнешься на вызов с Востока Ближнего, можешь угодить на Восток Дальний, и белобрысый качнул оттопыренным большим пальцем куда подальше, себе через плечо за спину. И, в некоем обратном переводе из прошлого снова в настоящее, лицо белобрысого скуксилось в мудрой усмешке – копии лица русской бабушки Максима; так глядела она, когда вся семья бушевала вокруг нее, крича, что бабушка рехнулась: каждую копейку ничтожной пенсии старой большевички из меньшевичек она тратила, как это ни странно, на покупку чемоданов.
Эти чемоданы громоздились пирамидами по всем углам ее маленькой комнатушки, пылились на шкафах и под столом, сужая ее жизненное пространство до кресла, на котором она восседала, поджав ноги, и отвечала на вопли родственников с упорством умопомешанной: «Для вас же, закоренелых космополитов и врачей-вредителей, закупаю чемоданы. Скоро за чемоданами в очередях драться будут, вы что – газет не читаете, олухи?» И скоро ей бы пришлось буквально есть и спать на чемоданах, заполнивших всю комнату, если бы не пришел тот день, когда вся страна зарыдала, оплакивая смерть вождя и учителя всех народов, космополитов, агентов иностранных разведок и морганистов-отравителей. В тот день бабушка призвала к себе внука, не для того, чтобы оплакивать смерть усатого дедушки, а потому, что решила устроить генеральную уборку чемоданов: вдвоем они стали выносить их, с блестящими застежками и ключиками в замках, на пустырь за заборами; там, сложив чемоданы в гигантскую египетскую пирамиду, бабушка облила их керосином или скипидаром, чем-то вонючим, поднесла спичку – и едкий черный дым с маслянистыми языками пламени пополз к небу, издавая змеиное шипение. Она умерла на следующий день. Максим еще долго ходил после этого на пустырь и глядел на гигантский черный круг выжженной земли и пепла – как будто бабушка исчезла вместе с этим костром в небе, оставив на память расплавленные и искаженные крестики-ключики из-под чемоданных замков. Их быстро растащили приятели Максима по двору, и ему ни одного ключика не досталось.
Вернувшись домой после беседы в «Метрополе», Максим обнаружил на кухонном столе (а вовсе не в почтовом ящике) почтовое уведомление, предлагающее явиться в районное отделение для получения заказного письма из Государства Израиль. По душной улице к почте шел уже не прежний Максим, дерзкий молчальник, грубиян и беспардонный говорун, но сомнамбула: на него подействовало уведомление, положенное на кухонный стол неведомой рукой; он перешел в ранг тех существ, которые, в отличие от всех остальных советских граждан, узнали о существовании