Этуотер признался, что тоже задавался этим вопросом, и что вообще проблема метода производства и того, что именно метод придавал скульптурам одновременно и более, и менее естественное ощущение, чем у традиционного искусства, казался головокружительно абстрактным и сложным, и что но во всяком случае почти неизбежно в сюжете будут элементы, которые многие читатели «Стайла» сочтут безвкусицей, вторжением в их жизнь в духе ad hominem[67], и откровенно сказал, что спрашивал себя – и как человек, и как профессионал, – может ли быть так, что мистер или как минимум миссис Мольтке относятся к условиям публичности амбивалентнее, чем она позволяет себе осознать.
И Эмбер склонилась к Скипу Этуотеру еще ближе и сказала, что нет. Что она много и серьезно думала об этом деле с самого первого фестиваля соевых бобов – задолго до того, как «Стайл» вообще узнал о существовании мистера и миссис Б. Ф. Мольтке из Маунт-Кармела. Она слегка повернулась, чтобы поправить свою массу окципитальных завитушек, блестяще сжавшихся в сыром воздухе грозы. Ее голос был сладкозвучным альтом с каким-то почти гипнотическим тембром. Через раскрытую трещину окна проникали случайные маленькие фрагменты брызг дождя и планарный ток благословенного воздуха, а правый крен переднего сиденья становился все сильнее, из-за чего по мере столь медленного подъема Этуотеру стало казаться, что либо это он физически растет, либо миссис Мольтке как-то сравнительно уменьшается в размере – но, так или иначе, физическая разница между ними становится менее выраженной. Этуотеру пришло в голову, что он не помнит, когда в последний раз ел. Он больше не чувствовал правую ногу, а кромка уха едва ли не полыхала.
Миссис Мольтке сказала, что думала и пришла к выводу, что большинству не выпадает даже такого шанса, а это ее шанс, и Бринта. Как-то выделиться. Отличиться среди великой безликой массы людей, которая только смотрит, как отличаются другие люди. По телевизору и по другим каналам вроде «Стайла». Ретроспективно можно сказать, что все это окажется неправдой. Стать известными, иметь значение, сказала она. Чтобы в церкви, «Старинном буфете» или новом «Беннигане» в «Уиткомбском молле» все затихало, когда входят они с Бринтом, и чтобы ловить взгляды людей, чувствовать вес взглядов. Чтобы когда они входили, все менялось. Чтобы можно было взять в салоне красоты «Пипл» или «Стайл» и увидеть, как на тебя со страниц смотрит твое лицо или лицо Бринта. Побывать на телевидении. Что это – оно. Что Скип наверняка понимает. Что да, несмотря на тусклость лампочки Бринта Мольтке и отсутствие внутренней живости, почти граничащее с живой смертью, она, познакомившись с чистильщиком стоков на танцах в церкви в 1997 году, почему-то поняла, что он – ее шанс. Он зализал волосы лосьоном после бритья и надел к своему хорошему костюму белые носки, и пропустил шлевку ремнем, и все же она поняла. Зовите это даром, силой – но она была другой, ей было суждено однажды выделиться, и она это знала. Этуотер сам до колледжа носил белые носки с брюками, пока наконец братство не подняло этот вопрос на Потешном суде. Его правая рука все еще сжимала руль, а голова теперь была повернута настолько, насколько возможно, чтобы более-менее прямо смотреть в большой правый глаз Эмбер, чьи ресницы, когда она их вскидывала, щекотали его волосы. Теперь от каждого колеса на правой стороне над грязью виднелось не больше четверти луны.
То, в чем вроде бы признавалась Эмбер в прокатном «Кавалере», показалось Этуотеру совершенно открытым, чистосердечным и обнаженным. Признание было почти прекрасным в своей чистой претеритной[68] неприглядности, думал Этуотер. Странно, но ему не приходило в голову, что Эмбер может говорить с ним как с репортером, а не как с реальным человеком. Он знал, что умел общаться с безыскусностью, которая помогала людям раскрыться, и что обладал немалой долей истинной эмпатии. Вот почему он считал везением, что его назначили на «ЧТО ПРОИСХОДИТ?», а не в рубрику развлечений или красоты/моды, несмотря на бюджет и престиж. Правда в том, что признания Эмбер Мольтке казались Этуотеру очень близкими к той сути американской жизни, которую он хотел запечатлеть в своей публицистике. Она же – трагический конфликт в сердце «Стайла» и других мягких органов. Парадоксальное соитие публики и знаменитости. Подавленное осознание, что обычные люди считают знаменитостей пленительными только потому, что они сами – не знаменитости. Нет, не совсем то. Странный момент: когда он размышлял на абстрактные темы, его кулак часто замирал на месте. Это еще более глубокий, трагический и универсальный конфликт, где парадокс знаменитости – только одна сторона. Конфликт между субъективной центральностью наших собственных жизней и нашим осознанием их объективной незначительности. Этуотер знал – как и все в «Стайле», хотя в каком-то странном негласном консенсусе об этом никто не заговаривал вслух, – что это единственный основополагающий конфликт американской психики. Управление незначительностью. Вот великая синкретичная скрепа монокультуры США. Это повсюду, в корне всего – в нетерпении к долгим очередям, в жульничестве с налогами, в движениях моды, музыки и искусства, в маркетинге. А особенно, думал он, это процветает в парадоксах аудитории. То чувство, что знаменитости – твои ближайшие друзья, вкупе с зачаточным осознанием, что точно так же думают несметные миллионы людей – и что сами знаменитости так не думают. Этуотер общался с некоторым количеством знаменитостей (в БМГ без этого нельзя), и это, по его опыту, не самые дружелюбные или внимательные люди. Что только логично, если вспомнить, что знаменитости на самом деле функционируют не как настоящие люди, но больше как символы самих себя.
Все это время журналист и Эмбер Мольтке поддерживали зрительный контакт, и к этому моменту Этуотер уже мог смотреть на нее, так сказать, сверху вниз, видеть сложные завитушки и проборы в волосах молодой жены художника и многочисленные пластмассовые заколки и шпильки в их сияющей массе. Время от времени позвякивала градинка. А еще переворачивающая мир боль от смирения с собственными пороками, пределами и тавтологической недостижимостью наших грез, и с тусклым безразличием в глазах стажерки из распространения, когда пытаешься при настоящем наступлении нового тысячелетия поделиться с ней собственными амбивалентностью и болью. Большинство из этих последних размышлений имели место во время краткого отступления от основной нити разговора к чему-то связанному с профессиональным шитьем, плетением кружев и заказными перешивками – чем, видимо, занималась дома Эмбер, чтобы поддерживать доход мужа от «ТриКаунти Рото Рутера»: «Во всем свете нет ткани или узора, с которыми я не справлюсь, – это еще один дар, которым Господу было угодно