Бывшего ссыльного все еще держали в одиночной камере. Долгие часы заточения он проводил в тягостной растерянности, то во власти глубочайшего уныния, то предаваясь полному отчаянию. Временами Жак боялся сойти с ума и готов был в конце концов признаться во всем, что от него потребуют, лишь бы вновь увидеть жену и детей. Но ведь тогда его снова сошлют в Каледонию! Что ж, пускай! Это лучше, чем находиться во Франции, в нескольких шагах от своих, не имея возможности вдосталь на них наглядеться.
Жак вздрагивал при мысли о каторге. Каторга! Сколько ужасов заключено в этом слове! Он видел этот ад своими глазами. Помимо всех лишений, мук, голода, подневольного труда, гнусных противоестественных связей, это означало еще и бесчестье, позор для него и семьи. Нет, он должен все отрицать, защищаться, добиться, чтобы его невиновность была доказана, чтобы правда восторжествовала. Это его долг.
В субботу второго апреля за Бродаром вновь пришли и отвели его в кабинет следователя. Тот встретил кожевника несколько более доброжелательно. Только что допросив Огюста и убедившись в непричастности его отца, г-н А. собирался представить на подпись прокурору приказ об освобождении Бродара-старшего за отсутствием улик. Но, повинуясь скорее букве, чем духу закона, он решил соблюсти все установленные формальности и еще раз допросить обвиняемого. Прежде чем освободить отца, нужно было установить, что он не является соучастником преступления, вину за которое сын взял на себя.
— Бродар, — спросил следователь, — вы по-прежнему отрицаете, что покушались на убийство господина Руссерана, вашего бывшего хозяина?
— Да, господин следователь, отрицаю. Если бы я говорил иначе, это было бы ложью.
— Но если даже вы сами не совершили покушения, вы толкнули на него другое лицо?
— Я? Какая мне от этого корысть?
— Значит, вы категорически утверждаете, что не использовали своей отцовской власти, чтобы побудить своего сына к мести?
— Сына? Что вы такое говорите, господин следователь? Чтобы отец толкнул сына на преступление? Да как это возможно?
— Вы, вероятно, считали это просто местью.
— Местью? За что?
— Не может быть, чтобы вы этого не знали. В ваших же интересах перестать притворяться, дабы не повредить себе самому. Признайтесь: это вы подстрекнули сына?
— Клянусь самым дорогим на свете: жизнью моей жены и детей, что он не виновен, как и я.
— Вы прикидываетесь, будто думаете так.
— Я уверен в этом.
— Вот, прочтите протокол, подписанный вашим сыном.
И следователь протянул Бродару бумагу, которую тот, взволнованный до крайности, прочел несколько раз, прежде чем уяснить себе ее смысл. Лист был исписан витиеватым канцелярским почерком, точно специально созданным для того, чтобы сделать устарелые судейские формулы еще более непонятными:
«187… года, апреля 2-го дня ко мне, следователю по уголовным делам, в кабинет мой, находящийся в здании суда, явился некто Огюст Бродар, сын Жака Бродара и Мадлены Ардуэн, ученик-кожевник, несовершеннолетний, проживающий в Париже по улице Крульбарб. Вышеупомянутый заявил следующее:
30 марта сего года, в три часа пополудни, он, Огюст Бродар, совершил нападение на г-на Этьена Руссерана, проживающего в Париже, бульвар Пор-Рояль, владельца кожевенного завода, известного предпринимателя, кавалера ордена Почетного легиона, с заранее обдуманным намерением убить означенного г-на Руссерана, своего хозяина. На вопрос о причинах, толкнувших его на это покушение, вышеупомянутый Огюст Бродар ответил, что он хотел отомстить означенному г-ну Руссерану за бесчестье, нанесенное сестре, каковая, как утверждает заявитель, стала матерью по вине хозяина.
На основании изложенного, о чем составлен настоящий протокол, Бродар-младший просит немедленно освободить его отца, находящегося под стражей и подозреваемого в покушении, виновником коего признает себя единолично он, Огюст Бродар…»
И так далее…
Жак был потрясен. Значит, Руссеран — причина всех его бедствий? Чудовище! Совратить дочь товарища! В его груди закипал гнев… Но тут его мысли перенеслись к Огюсту. Жак был растроган. Храбрый мальчик! Выполнил свой долг, и сам отдался в руки властей!
Горестные думы одолевали несчастного отца. Хоть он и надеялся, что суд не вынесет слишком строгого приговора брату, хотевшему отомстить за бесчестье сестры, он понимал, что несовершеннолетнего Огюста могли отдать в исправительный дом, то есть в школу, воспитанники которой развращают друг друга. Увы! Огюст, конечно, поступил по-мужски, но он в конце концов еще ребенок, а дурные примеры заразительны. Неужели его славного паренька испортят? Как спасти Огюста от обвинительного приговора? Этот подлец Руссеран богат, у него — друзья, влияние… Суд станет на сторону заводчика. А их — ведь они коммунары! — признают виновными, осудят… Могущественный враг добьется своего…
— Итак, — спросил следователь, старавшийся угадать по лицу кожевника, какое впечатление произвело на него признание Огюста, — итак, обвиняемый Бродар, что вы скажете об изложенном в заявлении вашего сына? Вы знали, что он решил убить хозяина?
— Нет.
— Вы не побудили его к этому? Не присутствовали при покушении?
— Нет.
— Однако на месте происшествия обнаружили один из ваших башмаков и режущее орудие, которым, судя по характеру раны, был нанесен удар.
— Возможно.
— На рукоятке этого орудия — его называют, кажется, скобелем — вырезано ваше имя.
— Вот как? Нашли и мой башмак, и мой скобель? Что ж, будем знать.
— Да. И, несмотря на признание вашего сына, несмотря на ваше запирательство, эти предметы уличают вас, позволяют обвинить в соучастии.
— Как! Вы по-прежнему думаете, что я пытался свести счеты с Этьеном Руссераном?
— Не сомневаюсь.
— Мой башмак и скобель уличают меня?
— Да, поскольку вы не можете удовлетворительно объяснить, как эти предметы оказались на месте преступления.
Некоторое время Бродар молчал. Затем, сделав над собой усилие, он промолвил:
— Мне нечего сказать в свою защиту, ибо я, только я один хотел убить Руссерана.
— Послушайте, обвиняемый, — удивленно возразил следователь, — подумайте о возможных последствиях того, что вы сейчас сказали! Ваши слова могут завести вас дальше, чем вы полагаете. Не становитесь жертвой необдуманного порыва отцовской любви. Вы обязаны говорить только правду.
Жак не ответил и даже не поднял глаз.
— Упорствуя в своих показания, — продолжал следователь, — вы рискуете быть приговоренным к пожизненной каторге.