в нашу дверь. Французы оставили Одессу. В тылу война!
— Так что же? Капитулировать перед большевиками?! — вскричал Войданов, вскакивая. — Я на это не способен! Мой лозунг: лучше есть других, чем быть самому съеденным. А вы капитулируйте, отдайте себя им на сжирание!
— Я этого не предлагаю.
— Как же? Ты говоришь, что все пропало, мы остались без масс…
Могилев опустил голову.
Литкин глядел на Войданова с ненавистью и молчал.
Когда Войданов стал на сторону белых и занялся организацией добровольческих отрядов, за что ему был обещан большой административный пост, Литкин публично объявил его на одном собрании авантюристом и изменником делу эсеровской партии.
— Ну, хорошо! Что же теперь, будем вешаться? — спросил Войданов у замолчавшего Могилева.
— Это будет лучше, чем переносить банкротство! — с сердцем сказал Могилев.
Войданов рассмеялся, сотрясаясь всем своим плотным телом.
— Вот уж не думал, что ты такой хлюпик! Да, черт возьми, что ты так боишься большевиков? Не сегодня-завтра они все будут уничтожены в каменоломнях. А масса всегда была и будет глиной, из которой можно лепить все, что угодно. Ты будешь королем этой массы!
— Чудесно сказано! — воскликнул Пряников. Глаза его заблестели. — Каменоломням конец! Их взорвут к черту. В крепости оказались тысячи тонн взрывчатых веществ! Да, никакой пощады! — выкрикнул он. — Все взорвать!
— Пряников, ты гениально говоришь! — с живостью одобрил его Войданов. — Именно так. Политика всегда требует беспощадности! Надо быть Наполеоном… Ты, Пряников, молодец! Ей-богу! Великий ты человек. Веди! Пойдем вперед!
— Войданов! — вскрикнул Могилев. — Аркадий Аркадьевич, опомнитесь! Вы потеряли совесть! Или вы с ума сошли? Вы понимаете, о чем вы говорите?
— Очень понимаю. Пряников совершенно прав. Надо защищать наши интересы, бороться за нашу демократию и за нашу свободу! Мы сейчас нуждаемся в любой помощи, и кто бы нам ни оказал ее, мы всем за помощь будем целовать руки. В этом наше спасение… Наша сейчас задача — идти на что угодно, но лишь бы победить.
Литкин обернулся к Могилеву, часто заморгал полными слез глазами, поднялся с кресла и шумно прошел большими шагами к окну.
Войданов продолжал:
— В Керчь приехал генерал Губатов. Ставка белых прислала его как опытного воина для ликвидации каменоломен. Этот покончит! Это не Гагарин… Сюда назначен полковник Коняев от штаба Верховной ставки, племянник Деникина. Сейчас он в Севастополе ведет переговоры с командующим английским флотом… о присылке в Керчь для постоянного дежурства двух миноносцев. Скоро, господа, будет порядок!
Могилев развел руками.
— Я за порядок, только без крови, — проговорил он, устало опуская плечи.
Литкин резко обернулся. Пенсне его мелко задрожало на горбинке носа, бледное лицо покраснело. Он рванулся к Войданову и, потрясая кулаками, закричал на него каким-то тонким, надрывным голосом:
— Довольно вам говорить всякие гнусности! Вы бессовестный человек! Здесь вам не белогвардейцы! Или вы пришли сюда, чтобы нас потянуть к ним? Вы перешли к ним — так и целуйтесь с ними. Я не могу смотреть на вас. Не могу-у! — выкрикнул он сквозь рыдания и выбежал из кабинета.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
В Керчь приехал пожилой, уже с густо посеребренной головой, генерал Губатов.
С первого взгляда он поражал своим огромным ростом, необычной шириной плеч да, пожалуй, и всей своей угловатостью. У него было коричневое лицо, с припухшими веками глаза, подстриженные жесткие усы, большой рот с неровными, крупными зубами. Он носил темно-голубую шинель. На фронте империалистической войны в свое время Губатов пользовался славой, и его будто бы высоко ценил Брусилов. Однажды Губатов отличился со своим полком, за что был произведен в генералы, хотя он только перед этим получил звание полковника.
В белой армии талантливому генералу не везло. Ему было предложено командовать небольшим офицерским отрядом, потом — особой дивизией, которую он быстро прославил громкими боями. Но вот его прославленную дивизию Красная Армия дважды разбивает. И недавно, после третьего пополнения, когда красные овладели Мариуполем, его дивизия была совсем разгромлена. У Губатова осталось только двести юнкерских штыков да штаб дивизии. Сам же Губатов при сдаче Мариуполя был ранен осколком снаряда в грудь. Но он ни на один час не ложился в госпиталь.
Вскоре Губатов был вызван к Деникину. Он явился к нему в подавленном состоянии, так как глубоко и болезненно переживал свой разгром и потерю Мариуполя. Его дивизия, состоявшая из офицеров, юнкеров и кадет, полегла на поле боя с неслыханным мужеством. Все боевые операции, которые вел Губатов с превосходящими силами красных, были отмечены верховным штабом. Операции Губатова как будто бы решили ряд тактических задач, дали возможность перегруппировать войска фронта и заставили красных приостановить свое наступление на многих участках.
Деникин предложил ему принять командование Керченским укрепленным районом. Губатов откровенно высказал Деникину давно мучавшие его мысли о порядках в Добрармии. Прежде всего, он не сможет мириться с разнузданностью офицерства, с его тягой к самонаживе и кутежам. Губатов жаловался Деникину на падение дисциплины среди офицеров, на то, что многие из них совершенно разлагаются и не живут интересами общего дела, что те высокие моральные принципы, на которых начинала строиться их Добровольческая армия, и ее рыцарский дух исчезли. Всюду офицеры с солдатами обращаются по-зверски, пленных казнят, с народом грубы и без конца устраивают самочинные расстрелы, что озлобляет простой люд.
— Да, Антон Иванович, теперь у офицеров и капли нет того, что было у нас, стариков, в тяжкие дни мировой войны, — говорил Губатов печальным голосом. — Тогда даже старые генералы жили среди своих войск, спали на соломе, питались из одного общего солдатского котла и ели вместе заплесневелую корку черного хлеба. Мне кажется, Антон Иванович, нельзя победить без простого солдата.
Деникин чуть прищурился.
— Да, это ужасно! — досадливо произнес он и, приложив полную, белую руку ко лбу, встал с дивана, подошел к письменному столу, остановился возле него и стал постукивать отшлифованными розовыми ногтями по зеленому сукну.
Губатов тоже поднялся, расправил свою высокую, огромную фигуру, тихо кашлянул и только собрался что-то сказать, как Деникин живо отвел от стола глаза и перебил его.
— Ну что можно поделать? — сказал он мягко. — Я, милый Алексей Кириллович, все знаю! Это наша беда… Но вы говорите так, словно обвиняете меня в этих непорядках!
Губатов возразил ему глуховатым, спокойным голосом:
— Нет, ваше превосходительство, я вас не обвиняю… но от вас зависит упразднение этой беды. Да, большой беды, — повторил Губатов.
Деникин подошел к Губатову, взял его за пуговицу мундира.
— Я согласен с вами, но вы знаете — мы не в силах сдержать наших