зажиточных крестьян, но и всех тех, которых зиновьевско-троцкистская оппозиция называла в 1927 году «хозяйственно-мощными середняками».
«Многие партийные организации — осторожно признает Е. Ярославский — увлекались раскулачиванием там, где еще не было ничего сделано для того, чтобы разъяснить задачи партии в области коллективизации.
Так задача коллективизации в целом ряде мест была подменена задачей раскулачивания»[445].
В то же время начались восстания, перераставшие местами, особенно на Северном Кавказе и в Сибири, в трудно подавляемые очаги вооруженного сопротивления власти. Особых частей ОГПУ не хватало, они не могли справиться с восстаниями. Пришлось привлечь к подавлению части Красной армии, и вскоре Ворошилов вынужден был указать Сталину на ненадежность армии, грозящую вылиться в вооруженные переходы на сторону восставших деревень и станиц.
Сталин понял, что не только его власть, но и вообще диктатура партии над народом держится на волоске. 2 марта 1930 года он опубликовал статью «Головокружение от успехов», где постарался переложить вину за насильственную коллективизацию на местные партийные организации, обвинив их в «перегибах». Однако всерьез на местах за «перегибы» никто не пострадал. Путем новых партийных мобилизаций Сталин пытался усилить контроль и власть во вновь организованных колхозах, примирившись временно с тем, что большая часть колхозов, организованных зимой, распалась. Так, например, в Центрально-Черноземной области, где к марту 1930 года было коллективизировано 82 % крестьянских хозяйств, в мае в колхозах осталось едва 18 %.
Тем не менее ставка на «сплошную коллективизацию» не была снята. К середине 1931 года больше половины хозяйств снова были загнаны в колхозы, а к 1934–1935 гг. сплошная коллективизация была практически осуществлена.
Коллективизация отнюдь не означала конца реквизиций хлеба. У крестьян отбирали буквально все, не считаясь ни с каким прожиточным минимумом. Естественно, что в стране в целом, и особенно на хлебном Юге, разразился жестокий голод. По сведениям Б. Николаевского, располагавшего информацией о ЦК от источника, заслуживающего доверия, на январском пленуме ЦК 1933 года один из участников этого пленума бросил реплику во время речи Кагановича: «Но ведь у нас уже людей начали есть!» На что Каганович ответил: «Если мы дадим волю нервам, то есть будут нас с вами … это будет лучше?»[446].
Голод, несомненно, был организован. Он должен был помочь коммунистической власти «сломить» крестьянина, хотя официально речь шла всегда о «кулаке». Однако голод создал такое положение, что посевной компании 1933 года угрожал полный срыв. На места были посланы комиссии с правом освобождения арестованных.
По сведениям Б. Николаевского одна из таких комиссий во главе с главным прокурором Н. Крыленко (позже ставшим «врагом народа», ныне реабилитированным посмертно. См. БСЭ, Изд. 2-ое, том 51) производила обследование в Среднем Поволжье и сделала доклад, где, в частности, говорилось о Саратовской тюрьме. В ней для содержания арестованных крестьян было вырыто огромное специальное подземелье «в несколько этажей, где тысячи крестьян лежали рядом с трупами» — передает Б. Николаевский эту часть доклада Крыленко[447].
В борьбе с крестьянством партия пошла по проторенным еще в 1918–1920 гг. Троцким дорогам — по пути милитаризации своего аппарата контроля и принуждения в деревне. На январском пленуме 1933 года по докладу Кагановича была принята резолюция «Цели и задачи политических отделов МТС и совхозов». Смысл этой резолюции заключался в признании, что введенная в деревне принудительная колхозная барщина не может функционировать без непосредственно наблюдающего надсмотрщицкого партийно-полицейского аппарата.
«Политические отделы МТС и совхозов — гласит резолюция — должны обеспечить партийный глаз и контроль во всех областях работы и жизни, как самих МТС и совхозов, так и обслуживаемых МТС колхозов»[448]. Они должны были также «обеспечить настойчивое, правильное и своевременное применение законов Советского правительства об административных и карательных мерах …»[449].
Согласно данным, опубликованным в резолюции ноябрьского пленума «О политотделах в сельском хозяйстве», всего в МТС и совхозах было создано 5389 политотделов (т. е. примерно 1 на каждые 4 колхоза) и на работу в политотделы было послано 25 000 работников, которые были «тщательно, и персонально» подобраны Центральным комитетом[450].
Зачем понадобилось создавать еще один дополнительный полицейский аппарат в деревне?
Резолюция январского пленума 1933 года не скрывает причин. Это, прежде всего, жестокое сопротивление антисоветских элементов села[451].
Перечисляя эти «элементы»: «Хозяйственно-разбитый, но еще не потерявший окончательно своего влияния кулак, бывшие белые офицеры, бывшие попы, их сыновья, бывшие управляющие помещиков и сахарозаводчиков, бывшие урядники и прочие антисоветские элементы…» резолюция констатирует, что они «проникли» и «пролезли» «в качестве счетоводов, завхозов, кладовщиков, бригадиров и т. п., а нередко и в качестве руководящих работников правлений колхозов … бухгалтеров, полеводов, кладовщиков, управляющих отделениями и др»[452].
Оказывается, что «… сельские партийные и комсомольские организации, в том числе ячейки в совхозах и МТС … сами подпадают под влияние этих вредительских элементов» и даже «… втягивают отдельные колхозы, группы колхозников и отсталых работников совхозов в борьбу против Советской власти»[453].
«Это в особенности относится к совхозам, где нередко директора совхозов под влиянием антисоветских элементов подвергаются буржуазному перерождению, саботируют задания Советской власти, идут на прямой обман партии и правительства …»[454].
Таким образом, осуществление коллективизации означало введение не только чрезвычайных мер, но подлинного осадного положения в деревне.
Сопротивление было всенародным. Оно захватило, несмотря на разжигание розни, несмотря на игру на низменных чувствах человека — зависти, мести — не только все крестьянство, но и значительную часть партийной и советско-административной верхушки деревни.
И, вводя новый, дополнительный партийно-полицейский аппарат политотделов, власть в то же время вынуждена была пойти на некоторые уступки. В конце 1932 года в городах, меньше, но тоже голодавших как и деревня, были разрешены колхозные рынки. Но, главное, были разрешены и упорядочены приусадебные участки колхозников. В своей речи на съезде колхозников-ударников 19 февраля 1933 года Сталин открыто заявил, что каждый колхозник должен иметь свою собственную корову.
Уступка власти крестьянству создала известное равновесие в деревне. Крестьянин-колхозник жил в основном с плодов своего труда на приусадебном участке, но право пользования им он имел только в случае отработки определенного количества трудодней в году на колхозной барщине, за что получал от колхоза, как правило, совершенно ничтожное, недостаточное для жизни вознаграждение.
Благодаря этой компромиссной системе уже в декабре 1934 года оказалось возможным отменить карточную систему в городах, а к 1941 году были, хотя и далеко не полностью, залечены раны, нанесенные животноводству коллективизацией. Несмотря на рост населения страны в целом, сельское хозяйство в течение первых десяти лет существования коллективизации не дало ни значительного увеличения урожайности, ни резкого повышения общего производства зерновых