Хорошо?
– Да, – хоть и не сразу, но ответил Девлин, – хорошо.
Он задвинул стул, снял со спинки пальто и быстро, сердито натянул его. Уже на пороге он оглянулся и тяжелым взглядом посмотрел на меня. Мне показалось, что он сейчас что-то скажет, но он передумал и молча, с отвращением качая головой, исчез. Кэсси последовала за ним, с силой захлопнув за собой дверь, но та, чересчур тяжелая, закрылась не с грохотом, а с неубедительным стуком.
Я опустился на стул и закрыл лицо руками. Подобного со мной еще не случалось. Я не приемлю физическое насилие, всегда таким был. Меня от одной мысли о применении силы воротит. Даже в мою бытность старостой, когда власти у меня было больше, а спросу меньше, чем даже с обычного жителя маленькой какой-нибудь южноамериканской страны, я ни разу никого пальцем не тронул. Но всего лишь минутой ранее я сцепился с Кэсси, словно алкаш в пьяной драке, и едва не поколотил Джонатана Девлина прямо в допросной, охваченный желанием засветить ему под дых и расколошматить физиономию в кровавое месиво.
И я причинил боль Кэсси. В голове с особой ясностью всплыл вопрос, не спятил ли я.
Через несколько минут вернулась Кэсси. Она закрыла дверь и привалилась к ней, сунув руки в карманы джинсов. Кровотечение из губы остановилось.
– Кэсси, – я провел руками по лицу, – прости. Мне ужасно жаль. Ты как?
– Это что за херня была? – Щеки у нее порозовели.
– Я не просто предполагал, будто ему что-то известно. Я был уверен в этом.
Руки у меня тряслись – ни дать ни взять никудышный актер, изображающий шок. Чтобы положить этому конец, я сцепил пальцы.
Наконец она проговорила, совсем тихо:
– Роб, ты не вытягиваешь.
Я не ответил. Сидел так я еще долго, а потом услышал, как за ней закрылась дверь.
15
В ту ночь я напился, нализался в стельку, как ни разу за пятнадцать лет не напивался. Полночи я просидел в ванной на полу, стеклянными глазами глядя на унитаз и надеясь, что проблююсь и приду в себя. Сердцебиение болью отдавалось в глазах, а контуры предметов, видимые боковым зрением, мерцали, пульсировали и изгибались, превращаясь в отвратительных ползучих тварей, которые исчезали, стоило мне в очередной раз моргнуть. В конце концов я решил, что даже если тошнота отступать не желает, хуже мне все равно уже не будет, потому побрел к себе в комнату и прямо в одежде повалился на застеленную кровать.
Снилась мне какая-то муть, душная и извращенная. Грубый мешок, в котором кто-то бьется и орет, смех и зажженная зажигалка – и все это приближается ко мне. Разбитое стекло кухонной двери, чья-то мать всхлипывает. Я снова прохожу практику в далеком приграничном графстве, а Джонатан Девлин и Кэтел Миллз прячутся где-то среди холмов. У них ружья и охотничья собака. Они живут в лесу, мы должны их поймать – я и еще двое детективов, высоких и бесстрастных, словно восковые куклы. Наши ботинки увязают в грязи. Я почти проснулся от того, что катаюсь по постели, вцепившись в одеяло, простыни сбились в потный комок, и тут же снова провалился в сон.
Тем не менее утром я проснулся с четкой, прямо как неоновая вывеска, картинкой в голове. Ни к Питеру и Джейми, ни к Кэти она не имела никакого отношения. Эммет, Том Эммет, один из двух следователей, заехавших в нашу глушь в бытность мою практикантом. Высокий и тощий, в тщательно подобранной одежде (сейчас мне кажется, что именно тогда у меня сложилось представление, как должны одеваться детективы), с лицом из старого вестерна, испещренным морщинами и обветренным, будто вырезанным из дерева. Когда я пришел в Убийства, он еще работал – сейчас Эммет уже на пенсии – и оказался отличным парнем, но я так и не избавился от юношеского благоговения, робел и бормотал что-то невнятное, стоило ему со мной заговорить.
Еще на практике я однажды вышел на улицу якобы покурить, а на самом деле подобрался поближе к детективам и подслушивал. Второй детектив о чем-то спросил Эммета, самого вопроса я не услышал, но Эммет быстро покачал головой. “Если это не он, значит, мы облажались. – Он сделал последнюю затяжку и раздавил окурок своим фасонистым ботинком. – Надо вернуться в исходную точку, к самому началу, и выяснить, где мы ошиблись”. После этого они развернулись и двинулись обратно в отделение. Они шагали бок о бок, ссутулившись, а темные куртки добавляли им загадочности.
Я знал – а выпивка как нельзя лучше способствует самобичеванию, – что облажался во всем на свете, везде где только можно, но это не имело значения, потому что внезапно передо мной возникло решение, ясное и очевидное. Все, что случилось со мной во время расследования, – позорное судебное заседание по делу Кэвэно, жуткий допрос Джонатана, бессонные ночи и вероломство моего собственного сознания, – все это послано мне неким мудрым божеством, чтобы подвести меня вот к этому моменту. Я как чумы избегал леса в Нокнари. Я бы всех жителей Ирландии допрашивал, пока у меня мозги не взорвутся, но при этом мне и в голову не стукнуло бы вернуться в лес. Пришлось дойти до момента, когда все преграды упали, и до меня наконец дошел очевидный факт: я единственный, без всяких сомнений, знал ответы, пусть даже на несколько вопросов, и если мне и суждено отыскать их где-то, то придется вернуться в исходную точку – в лес.
На первый взгляд чересчур просто, понимаю, но мне не описать, насколько важно это было для меня, над головой будто загорелась лампочка в тысячу ватт, яркий сигнальный огонь. Значит, я все-таки не заблудился и точно знаю, куда идти. Было раннее утро, сквозь занавески в комнату просачивались солнечные лучи, а я сидел на кровати, готовый расхохотаться. В обычное время я бы страдал от дикого похмелья, но сейчас чувствовал себя так, будто проспал неделю. Во мне, словно мне снова двадцать, кипела энергия. Я принял душ, побрился и так жизнерадостно пожелал Хизер доброго утра, что она посмотрела на меня с подозрением, и поехал в центр, подпевая отвратительной попсе, что крутили по радио.
На парковке возле Стивенс-Грин я обнаружил свободное место – хороший знак, по утрам там обычно забито, – а по пути на работу быстро пробежался по магазинам. В маленькой книжной лавке на Графтон-стрит я нашел чудесное старинное издание “Грозового перевала” с плотными, побуревшими по краям страницами и красным переплетом с золотым тиснением. “Саре, Рождество 1922” – было выведено поблекшими чернилами