до самых хоров и, кроме того, барьером. Молящиеся входили в другую дверь, находившуюся посредине церкви. На хорах находились заключенные женщины. Церковь была прекрасно и даже богато устроена. Иконы были отличного письма. Прямо перед нами, перед левым клиросом, стояла огромная икона, изображавшая святого Николая Мирликийского и святую царицу Александру.
Когда я после освобождения из тюрьмы зашел в церковь уже не как арестант, чтобы помолиться и поблагодарить Господа за его милость ко мне, я прочел дощечку на богатом киоте этой иконы, еще сохранившейся в те времена: «Принесена в дар таким-то в память Священного коронования Е. И. В. государя императора Николая II и Е. И. В. государыни императрицы Александры Феодоровны».
Собравшиеся молящиеся с любопытством смотрели на нас обоих, видимо, мы были не совсем обычными узниками. В начале службы я увидел Мару Григорьевну и с ней Седова, входивших в церковь. Мара Григорьевна сразу увидела нас, не выдержала и заплакала. Она за эти несколько дней осунулась и похудела до неузнаваемости. Седов, конечно, не показывал виду, что знает нас. Он также был очень расстроен, увидев наше беспомощное положение.
25 апреля Соловьева вызвали в контору на свидание с женой. Когда он возвратился, я был поражен его видом. Обыкновенно он возвращался радостным и ободренным, но на этот раз он был страшно расстроен и бледен как полотно. Когда дверь закрылась, у него вырвалось:
– Все кончено, их перевозят!
Я обомлел от неожиданности. Оказалось, что Мара Григорьевна получила известие из Тобольска, что императорская семья покидает город. Она сумела дать это понять мужу во время свидания.
Это известие как громом поразило нас. Куда и кто их перевозит? Чем это было вызвано? Никаких подробностей мы не знали, одно только можно было утверждать, что это неоспоримый факт. Мара Григорьевна ошибиться не могла, да никто ей и не мог бы сообщить провокационных сведений. Борис Николаевич смотрел на положение очень мрачно. Не было никаких данных, чтобы предполагать, что отъезд из Тобольска будет знаменовать облегчение их участи или сулить им освобождение.
Союзники никакого влияния на московских товарищей не имели, немцы же никакого участия по отношению к царской семье не проявили. Ни государь, ни государыня к своим германским родственникам не обращались. Незадолго до постигшего нас несчастья Борис Николаевич получил письмо из Тобольска, в котором сообщалось о положении их величеств и, между прочим, было указано, что его величество очень подавлен событиями в России, в особенности Брестским миром. Чемодурову, который передал государю пачку газет, собранных мною для него в Тюмени, государь сказал: «Мне тяжело читать такую мерзость!»
При дальнейшем разговоре он высказал свое мнение, что спасение России видит только в тесном единении с Францией и Англией.
Ответ государыни на письмо Ю.А. Ден к ее величеству летом 1917 года, в котором та спрашивала государыню, желают ли их величества, чтобы были сделаны шаги по вопросу выезда их величеств за границу, ясно определял желание и настроение императорской семьи. Их величества приблизительно в следующих выражениях ответили Юлии Ден (цитирую по памяти): «Пускай с нами делают что угодно, заключают в Петропавловскую крепость, но мы ни за что не покинем Россию. Тот негодяй, кто бросает свою Родину в такой тяжелый момент…»
Организации, способной вывезти их величеств, не существовало, а образоваться за неделю нашего пребывания в тюрьме она не могла. Оставалось предположить, что отряд, приехавший в Тобольск 13 апреля под начальством Заславского, о котором я уже писал, или самолично вывозит их величества из Тобольска, или по приказанию Москвы.
Мы были бессильны воспрепятствовать этому, и не только потому, что находились в заключении, но даже если бы этого не было, то и в таком случае мы не имели бы возможности противодействовать вывозу. Единственный, кто мог это сделать, – это Кобылинский, но это было маловероятно, так как достаточного количества верных людей он у себя в отряде найти не мог, и даже допуская мысль, что ему как-либо удалось бы отстоять царственных узников, в дальнейшем он очутился бы без материальных средств для осуществления побега их величеств, то есть оказался бы в том же положении, в котором находились и мы. Наши карты были смешаны, возможность спасения их величеств из Тобольска была утеряна, и гадать было нечего. Приходилось, стиснув зубы, ожидать развития событий.
28-го утром, выходя из уборной, я случайно столкнулся с председателем Совнархоза Кормашевым, осматривавшим тюрьму в сопровождении какого-то неизвестного мне субъекта. Он как-то растерялся при виде меня. Я спокойно подошел к нему и поздоровался.
– Не можете ли вы, товарищ, сказать мне, за что я арестован? Какие обвинения предъявляются мне? Обыкновенно обвинения предъявляются в течении 24 часов, а я сижу уже одиннадцатые сутки, и меня даже не потрудились допросить. Быть может, меня арестовали за знакомство с зятем Распутина, Соловьевым, так это нелепо, так как вы сами с ним знакомы, и вам известно, что с ним я познакомился на ваших же глазах в театре.
Это мое обращение еще больше смутило его.
– Как же, как же, товарищ! Я помню, как вы познакомились с Соловьевым в театре. Меня об этом на днях спрашивал товарищ Чувиков, сказавший мне, что ваше дело передано в трибунал.
Я попросил его еще раз напомнить обо мне Чувикову, и на этом мы расстались. После обеда к нам в камеру зашел комиссар, сообщив нам последнюю новость, а именно то, что государь, государыня и великая княжна Мария вчера вечером были доставлены из Тобольска в Тюмень, откуда они последовали дальше.
На наш вопрос, куда же их везут и почему не всех сразу, комиссар ответил, что в Совдепе ему сказали, что государыню и государя везут в Москву, где они будут преданы народному суду. Почему их не всех увезли, он не знает.
Итак, сообщение Мары Григорьевны подтвердилось… Причина, по которой наследник остался с великими княжнами в Тобольске, была для нас понятна. Видимо, наследник не оправился от ушиба, полученного им в десятых числах апреля, о чем великая княжна Ольга сообщала Борису Николаевичу в своем письме от 14-го числа.
В субботу на 6-й неделе Великого поста была назначена исповедь после всенощной для говеющих арестантов. Мы были в их числе. После службы к решетке, отделявшей нас от церкви, был принесен аналой. Часть решетки в виде окна была открыта, заключенные по очереди подходили, священник стоял по ту сторону решетки. Таким образом происходила исповедь. Тяжело было наблюдать эту картину, даже в такой великий момент, в минуты покаяния в своих грехах перед Господом, человек не чувствовал воли…