исполнил приказание. Молодой тип успокоился, видимо удостоверившись, что я вооруженного сопротивления не окажу, и заявил мне, что имеет ордер от председателя Совдепа произвести у меня обыск и доставить меня в Совдеп.
Ордер был самый форменный. Они перерыли всю мою комнату сверху донизу и, не найдя ничего предосудительного, кроме моего бумажника, в котором, помимо фотографии моего отца, двух фотографий Юлии Ден, разных ничего не значащих записок и 8 рублей 50 копеек деньгами, ничего не было. Товарищи предложили мне собрать вещи и следовать за ними. Бумажник был у меня отобран, но деньги было разрешено оставить.
Все мои вещи заключались в свертке, в котором находилось полотенце, зубная щетка, паста, мыло, иконка – благословение моей матери – и молитвенник, полученный от ее величества в Тобольске.
К счастью, письмо ее величества, открытку, которая предназначалась А. Вырубовой, и маленький мундштук я своевременно оставил на хранение у хозяйки Соловьева.
Даже смены белья я не мог взять с собой, так как отдал его за день перед тем в стирку.
Швейцар обомлел, когда увидел меня в сопровождении красноармейцев. Около гостиницы стоял извозчик, а к телеграфному столбу была привязана лошадь, на которую взгромоздилась фигура в папахе. Молодой типчик уселся рядом со мной на дрожках, а на вопрос, куда ехать, я сказал извозчику: в тюрьму!
Мой сосед изумленно посмотрел на меня и пробормотал:
– Нет, что вы, товарищ! – и изменил адрес на Совдеп.
Дрожки затарахтели по мостовой. За нами гарцевал на водовозном одре красногвардеец. Прохожие не без любопытства оглядывали нас.
В Совдеп мне не пришлось идти, туда отправился мой сосед, а я ждал его на извозчике. Через несколько минут он вышел, отдал приказ извозчику ехать в арестный дом и уселся опять рядом со мной.
– А я был прав, товарищ! Адресом не ошибся! – умышленно спокойно и с иронией бросил ему я.
Он ничего не ответил.
Вскоре мы подъехали к большому белому трехэтажному дому, обнесенному высокой белой стеной-оградой. Огромные ворота отворились, мы въехали во двор и остановились у маленького дома с вывеской: «Контора». Там, по-видимому, ждали меня, так как один из служащих, сидевший в канцелярии, сразу же записал мою фамилию в лист. Деньги у меня отобрали, выдав расписку. Взяли и подтяжки и, ощупав карманы, сдали дежурному надзирателю.
Арестовавший меня молодой типчик любезно раскланялся и получил бумажку о моем принятии, и я под конвоем надзирателя, пройдя еще через одни двери, очутился сначала в длинном, широком коридоре, в который выходили двери камер, а потом остановился перед дверью с надписью: «Камера № 5», каковую мне предупредительно открыл надзиратель.
Дверь за мной захлопнулась, я остался в одиночестве.
Глава IX
Камера, в которой я находился, имела шагов пять в длину и два с половиной в ширину. Все убранство ее состояло из длинной скамейки, на которую на ночь опускались четыре щита, прикрепленные на день к стене, подобие комода, но без ящиков и с двустворчатой дверкой (внутри имелись две полки). Большое окно, находившееся на высоте груди человека высокого роста, за которым была довольно частая решетка, выходило на наружный двор тюрьмы, обнесенный очень высоким каменным забором, за которым виднелись лишь верхушки деревьев и крыши более высоких домов. По двору вдоль стены мерными шагами ходил часовой.
В общем, камера была довольно чистая, недавно беленная, но в ней пахло сыростью и было весьма прохладно. Признаков какого-либо отопления я не нашел. Не успел я как следует осмотреться в своей квартире, как в коридоре послышался звонок, загромыхала открывавшаяся дверь, зазвенели ключи, и раздался гомон голосов, среди которых я узнал голос Соловьева. Около своей двери я услышал, как кто-то сказал:
– Одного только что привезли… Седьмая свободна!
Снова заскрипела дверь, щелкнули замки, и все стихло. Соловьев находился через две камеры от меня.
Предчувствие не обмануло меня, Бруар нас предал большевикам. Но как? Что он рассказал в Совдепе, как он связал мое имя с Соловьевым? Все эти вопросы волновали меня, так как наш арест мог как-либо повредить их величествам. Мне было ясно, что всякая связь с Тобольском утеряна. Ожидаемые мною из Петербурга Гринвальд и Андреевский, не найдя меня в Тюмени, окажутся без информации и очутятся в том же положении, как и я по приезде из Тобольска в Тюмень, даже в худшем, так как я все же был знаком с обстановкой.
Адреса Седова они не знают… И он ничем помочь мне не сможет. Все наши планы, связанные с моим поступлением в Красную армию, рухнули. Я проклинал тот момент, когда Соловьев послал свое письмо Бруару. Если бы не оно, то, в крайнем случае, попался бы один Соловьев, но не мы оба. Наше же положение я считал почти безнадежным. Только чудо могло спасти нас от смерти.
Я был совершенно спокоен, и только непростительная ошибка Бориса Николаевича, упомянувшего мою фамилию, приводила меня в бешенство. Мне было искренне жаль несчастную Мару Григорьевну. Я мог себе представить, что она пережила при аресте мужа и что переживает сейчас… Она с первого же взгляда произвела на меня симпатичное впечатление. По внешности золотистая блондинка, выше среднего роста, прекрасно сложенная, но с неправильными чертами лица. Ее нельзя было назвать красивой, но в ней было что-то, что особенно к себе располагало. В частности, обращали на себя внимание ее глубоко сидящие серо-стальные глаза, привлекавшие своей одухотворенностью. Мужа своего она, видимо, очень любила какой-то особенно страстной, ревнивой любовью. Он отвечал ей теми же чувствами.
Вечерело, в камере сделалось еще более серо. Но вдруг дверь в камеру неожиданно отворилась, и появилась здоровенная фигура в арестантском платье в сопровождении надзирателя. В первый момент я подумал, что ко мне сажают компаньона, но оказалось, что арестант принес мне сенник, подушку, набитую сеном, простыню из домотканого полотна, громадный кусок шинельного сукна вместо одеяла и полотенце.
Я был приятно поражен, убедившись, что все принесенное было новое, никогда не бывшее в употреблении. Все это очень удивило меня, к таким советским порядкам я не привык. В пять часов вечера раздался звонок, послышались шаги, и двери камеры стали отворяться одна за другой. Наконец дошла очередь и до меня.
Когда дверь открылась, я увидел целое общество, состоящее из господина весьма приличного вида в черной форменной тужурке, какой-то фигуры в военной форме, надзирателя, приведшего меня в камеру, и надзирателя, дежурившего в коридоре.
Господин очень вежливо поздоровался со мной, обменялся шепотом с господином в военной форме, а старший надзиратель что-то