Другими словами, если исходить из заинтересованности Советского Союза в том, чтобы его многочисленные капиталистические враги «лучше разодрались» (Сталин — см. ниже), то вслед за подрывом позиций классово чуждых крупнейших государств Европы, следовало, разумеется, воспользоваться этим в своих целях. Только у Г. Городецкого эти цели сугубо оборонительные, а у В. Суворова и «других историков» — экспансионистские, классово-имперские. Различия между ними — в реконструкции хода событий в соответствии с разными представлениями о критериях объективности.
Так кто же следует логике исследовательского поиска — В. Суворов и «другие историки» или Г. Городецкий, если все исходят из установки, что руководители Советского Союза считали себя окруженными врагами? Тот, кто анализирует предвоенную сталинскую внешнюю политику с ее стратегией воспользоваться «империалистическими противоречиями» в стане врагов социализма, чтобы, столкнув их друг с другом, прорвать «враждебное капиталистическое окружение» и получить другие преимущества? Или тот, кто, не заботясь о должной интерпретации «действительных событий», желает прослыть первооткрывателем более чем сомнительной исторической истины в духе сталинских «Фальсификаторов истории»?
«Оценка» советской внешней политики
Как уже подчеркивалось, Г. Городецкий избегает более или менее внятного изложения событий преддверия мировой войны. Чтобы не считаться с совокупностью обстоятельств перехода, пользуясь сталинскими определениями, от «второй империалистической войны» к «войне всеобщей, мировой». И, по логике вещей, задаться вопросом, какое преломление это сталинское представление о развитии международных отношений нашло во внешней политике Советского Союза. То есть, попытаться выявить, какова была роль Сталина в развязывании Второй мировой войны, ставшей отправным моментом для последующих судьбоносных перемен и в Европе, и за ее пределами. Но автора «Мифа “Ледокола”», увлеченного своими странностями, мало интересует проблема взаимосвязи сталинской внешней политики и начала мировой войны. О чем говорит его более чем скромное внимание к такому знаковому для всеобщего мира и для самого Советского Союза событию, каким был доклад Сталина на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 г.
Между тем доклад Сталина на партийном съезде — единственное его публичное выступление за все месяцы, предшествовавшие мировой войне. Естественно, что историки уделяют этому выступлению то внимание, которого оно заслуживает. Г. Городецкий же посвящает сталинскому докладу всего один абзац:
«Большинство историков считают водоразделом оценку Сталиным советской внешней политики на XVIII съезде партии 10 марта 1939 года. При этом часто ссылаются на знаменитое предостережение Сталина в адрес западных демократий, что он не собирается таскать для них из огня каштаны”. Под влиянием происшедших затем событий историки усматривают в этом решение Сталина пойти на сближение с нацистской Германией. Однако достаточно даже поверхностного ознакомления с полным текстом выступления Сталина, чтобы стало ясно, что антинацистская направленность его очень сильна. Если бы Суворов ознакомился с этим выступлением, он бы заметил, что Сталин отказался от ленинской идеи революционной войны и предупредил, что война представляет собой угрозу для всех. Кроме того, отказ Гитлера от Мюнхенских соглашений, выразившийся в аннексии оставшейся части Чехословакии неделю спустя, породил надежды на возрождение идеи коллективной безопасности. Действия Гитлера были осуждены — во всяком случае, публично — Чемберленом, и противники умиротворения укрепили свои позиции. Именно на этом фоне Советское правительство выступило с предложением о заключении военного соглашения с Англией и Францией» (с. 50–51. Курсив мой. — В.Н.).
По-своему — не так, как «большинство историков», — трактуя сталинское выступление, Г. Городецкий напрямую связывает его с набором чудных умозаключений. По его мнению, историки недооценивают «антинацистскую направленность» выступления, а на их вывод о том, что своим выступлением Сталин открыл путь к сближению с Германией, повлияли события, не связанные с выступлением и его непосредственными последствиями. И якобы в докладе был озвучен отказ от классовой стратегии в международных отношениях, что подготовило почву для возобновления попыток добиться коллективной безопасности с участием стран Запада. Любой, читавший доклад, скажет, что ничего подобного в его тексте нельзя обнаружить.
Попутно заметим еще раз: «невежество» В. Суворова, в данном случае в интерпретации доклада Сталина, разделяет «большинство историков», а то и все историки, исключая самого Г. Городецкого. Однако попробуем разобраться с обоснованием автором «Мифа “Ледокола”» его несогласия с выводом «большинства историков» о том, что выступление Сталина на партийном съезде явилось своего рода «водоразделом» для предвоенной советской внешней политики.
Возьмем вопрос о мнимой «антинацистской направленности» доклада. Так представить дело можно только в том случае, если не считаться с прогерманскими акцентами выступления, привлекшими внимание «других историков». С высказыванием Сталина о том, что Германия — страна, «серьезно пострадавшая в результате первой мировой войны и версальского мира»{906} (подтверждение распространенного мнения о том, что Сталин рассматривал нацистское движение как главным образом реваншистское). С его заявлением о том, что западным странам так и не удалось «поднять ярость Советского Союза против Германии (в связи с пропагандистской шумихой в иностранной печати вокруг Карпатской Украины. — В.Н.), отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований»{907}. Еще с одним заявлением о том, что «немцам отдали районы Чехословакии (имеются в виду Чешские Судеты. — В.Н.), как цену за обязательство начать войну с Советским Союзом, а немцы отказываются теперь платить по векселю, посылая их (страны Запада. — В.Н.) куда-то подальше»{908}.
Анализ международного положения Сталин завершил перечнем принципов своей внешней политики. Главные из них: «Мы стоим за мир и укрепление деловых связей со всеми странами… поскольку они не попытаются нарушить интересы нашей страны… не попытаются нарушить прямо или косвенно интересы целости и неприкосновенности границ Советского государства». Это — в адрес нацистской Германии, от которой только и могла исходить угроза советским границам. Их дополнили слова, послужившие основанием для характеристики выступления Сталина за рубежом как «речи о жареных каштанах»: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»{909}. А это — в адрес стран Запада.
Думается, Г. Городецкий сознательно отказался от разбора текста доклада Сталина с его положениями, позволяющими предметно судить о международной стратегии советского руководства. Остановись он, скажем, на сталинском положении об отсутствии для вооруженного конфликта с Германией «видимых на то оснований», пришлось бы задаться вопросами, требующими ясных ответов. Например: какие причины были для такого утверждения, то есть углубиться в прошлое советско-германских отношений и в сталинские представления о нацизме. Задаться вопросом и о том, какая связь существовала между этим утверждением и его же, Сталина, критикой политики стран Запада. Также попытаться сопоставить заявление об отсутствии «оснований» для советско-германского вооруженного конфликта, сделанное накануне оккупации Чехословакии с трибуны партийного съезда, с официальным протестом, выраженным по дипломатической линии 18 марта М.М. Литвиновым{910} (которому, кстати, не было дано слово для выступления на партийном съезде), и спросить самого себя: какое из этих «действительных событий» имело большее значение? Словом, последовать своему призыву попытаться «понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня».
Посмотрим, как оценивали выступление Сталина современники — иностранные дипломаты в Москве, донесения которых своим правительствам, надо думать, более важны для уяснения политики тогдашних мировых лидеров, чем то, как в наши дни это выступление представляется израильскому историку.
Иностранными дипломатами, аккредитованными в советской столице, речь Сталина на партийном съезде была воспринята однозначно — как прогерманская и антизападная. Посол Германии Ф. Шуленбург в донесении в Берлин обращал внимание на то, что «сталинская ирония и критика в значительно более острой форме была направлена против Британии, т.е. против находящихся там у власти реакционных сил, чем против так называемых агрессивных стран, в частности Германии»{911}. Временный поверенный в делах США в СССР А. Керк сопоставил высказывание Сталина о стремлении Запада спровоцировать советско-германский конфликт «без видимых на то оснований» со сформулированной им задачей «не дать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны». И заключил: «судя по словам Сталина, публично провозглашено, что если Германия не станет непосредственно угрожать советским границам, то она может рассчитывать на советский нейтралитет в случае войны против западных держав»{912}. С этим был согласен и английский посол У Сиде. Обстоятельное донесение в Лондон о докладе Сталина посол завершил рекомендацией тем «наивным людям» в Англии, кто полагает, что Советский Союз только и ждет приглашения, чтобы присоединиться к западным демократиям, поразмыслить над поставленной Сталиным задачей «соблюдать осторожность и не давать втянуть себя в конфликты провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»{913}.