Так когда же сказались «трагические последствия» английских гарантий Польше — после их предоставления или десятилетия спустя, когда писался «Миф “Ледокола”»? Или одно из «трагических последствий» гарантий Польше в политикодипломатическом возвышении Сталина? И это плод «бесконечных поисков новой информации и материалов» (с. 4)?!
Но случайно ли, как утверждает Г. Городецкий, Сталин оказался в роли третьей силы в назревшем общеевропейском конфликте? В чем тогда был смысл постоянно провозглашаемой сталинским руководством особой линии в международных делах — линии вне- и надкоалиционной, сепаратной, которую оно считало вполне самодостаточной? Разве не в том, чтобы воспользоваться «второй империалистической войной» и ее ожидаемыми социальными последствиями по-своему — в интересах классово-имперских? Западные союзники-«империалисты», вспоминал В.М. Молотов (воспользуемся еще раз его откровением), рассчитывали на ослабление Советского Союза в мировой войне. Но: «Тут-то они просчитались. Вот тут-то они не были марксистами, а мы ими были. Когда от них пол-Европы отошло, они очнулись. Вот тут Черчилль оказался, конечно, в очень глупом положении»{894}.
Тем не менее, автор «Мифа “Ледокола”» настаивает на том, что ему сопутствовал успех — «в особенности в последовательном анализе сталинской политики этих лет»{895}.
Но я бы не сказал, что в его книге уделяется должное внимание словам и делам как самого Сталина, так и его приближенных. Собственный же критерий автора — «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня» — не применяется там, где он более всего уместен. Мягко говоря, недооценены документы Коммунистической партии, материалы ее центральных органов — газеты «Правда» и журнала «Большевик». Между тем, именно анализ партийных материалов позволяет прийти к заключению, что Сталин и его окружение рассматривали классовые мотивы как подоснову своей международной политики. Как можно без таких материалов судить о взглядах и деятельности высшего советского руководства, непонятно.
Из сталинских документов я бы обратил внимание читателя (израильского историка это вряд ли заинтересует) на «Краткий курс истории ВКП(б)», увидевший свет в сентябре-октябре 1938 года. Сталин гордился этой книгой как своим трудом, в котором движение истории зависит исключительно от непримиримой борьбы идей. Партийные кадры, считали в Кремле в связи с выходом этой книги, «могли свободно ориентироваться во внутренней и международной обстановке» только при условии их политико-идеологической подготовки{896}.
Существенно и другое. Г. Городецкий, отстаивая право сталинского руководства на защиту «российской революции» от внешних врагов, попросту повторяет версию «Фальсификаторов истории» о тождественности ситуации революционного 1917 года и кануна Второй мировой войны. В сталинской правке, внесенной в текст брошюры, так объясняется решение заключить пакт с нацистской Германией: «Как в 1918 году ввиду враждебной политики западных держав Советский Союз оказался вынужденным заключить Брестский мир с немцами, так и теперь, в 1939 году, через 20 лет после Брестского мира, Советский Союз оказался вынужденным заключить пакт с немцами ввиду той же враждебной политики Англии и Франции»{897}. Но оправдан ли подход, сопоставляющий внешнеполитические акции большевистских руководителей, разделенные двумя десятилетиями? Ответ содержится в отвергаемых Г. Городецким работах «других историков», которые пришли к выводу, с одной стороны, о переоценке Сталиным вероятности образования антисоветского фронта капиталистических государств, а с другой — о недооценке им опасности фашизма. В самом деле, возникшую в 1930-е годы глобальную угрозу фашизма Сталин и его окружение рассматривали не с общедемократических, а с классовых позиций. В фашизме они усматривали, прежде всего, «признак слабости капитализма» (Сталин), считали фашизм проявлением так называемого общего кризиса капитализма и, таким образом, еще более приближающим гибель мировой системы капитализма.
Стоит подчеркнуть, что в вопросе о целенаправленности политики СССР перед мировой войной позиции большинства авторов, и не только отечественных, практически совпадают. Д.М. Проэктор, много и плодотворно изучавший историю мировой войны, объясняет решение Сталина пойти на «беспринципное и пагубное» соглашение с Гитлером его стратегической целью: воспользоваться ослаблением врагов в межимпериалистической войне{898}. В свою очередь член- корреспондент Российской академии наук А.Н. Сахаров вполне определенно — как «четкую» — характеризует линию предвоенной дипломатии Сталина. Линию на то, чтобы «сработать на столкновение своих потенциальных соперников в Европе, а в дальней перспективе войти в войну с целью не только закрепления уже достигнутых геополитических преимуществ, но и осуществить революционную экспансию»{899}. А вот мнение израильского военного историка Ури Мильштейна: «Для Сталина стратегическое значение пакта состояло в том, что он создавал ось Москва — Берлин, разрешавшую рейху — вначале — захватить Западную Европу, но затем позволившую уничтожение немецких товарищей по пакту и — в качестве третьего шага — подчинение всего мира большевизму»{900}.
Таковы суждения «других историков», следующих принципу «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня». Адекватность их суждений историческим реалиям подтверждается свидетельствами современников. В своих воспоминаниях писатель К.М. Симонов делился мыслями, рожденными советско-германским пактом: до неизбежной схватки с фашизмом «будет долго идти война между Германией, Францией и Англией, и уже где-то потом, в финале, столкнемся с фашизмом мы. Такой ход нашим размышлениям придал пакт»{901}.
Г. Городецкий (впрочем, как и другие критики «Ледокола») игнорирует факты и документы, характеризующие глубинный сталинский замысел: воспользоваться агрессией нацистской Германии против Англии и Франции, чтобы добиться их взаимного ослабления. Тем более что в этой идее, верно схваченной В. Суворовым — использовать Германию, революционную ли, нацистскую ли, как таран против капитализма в Европе, — нет ничего нового. Напомним, что стратегия Коминтерна, согласованная с Кремлем, строилась на том, чтобы инициировать пролетарскую революцию в Германии и тем самым пробить решающую брешь в системе капитализма{902}.
С приходом Гитлера к власти в Германии цель распространения социализма (в его советской модели) на Европу не претерпела значительных изменений. Основным способом для достижения этой цели оставалась все та же Германия, теперь уже нацистская, что сулило новые возможности. Ибо нацистское движение, считал Сталин, было естественной реакцией на несправедливости Версаля. Такой Германией, следовательно, удастся манипулировать. Иначе трудно расценивать эйфорию, охватившую Сталина после подписания советско-германского пакта о ненападении: «Ну, кто кого обманет? Мы обманем Гитлера!»{903}.
Пользуясь обстановкой «второй империалистической войны», Кремль активизировал давние экспансионистские планы. Интересно, как бы Г. Городецкий прокомментировал откровения члена президиума и секретариата Исполкома Коминтерна Д.З. Мануильского, которого называли «рукой Сталина» в этой международной коммунистической организации. Еще не началась мировая война, а судьба Польши, по его мнению, уже была предрешена. Выступая в закрытой аудитории, он прогнозировал: «Если бы вместо СССР была бы старая царская Россия, мы могли бы сказать, что в случае конфликта, по существу, произошел бы новый раздел Польши». Но и от России советской Польша не ждет ничего хорошего: «боится, что если она свяжет свою судьбу с нами, то из этого выйдет социализм на ее территории (смех)»{904}.
Напомним: под этим же классовым углом зрения — как расширение сферы социализма — оправдывал В.М. Молотов советские захваты в Восточной Европе во исполнение советско-германской договоренности по секретному протоколу, приложенному к пакту о ненападении{905}.
Надо полагать, что Г. Городецкий в курсе оценок советской внешней политики, зафиксированных в документах своего времени. По утверждению критика В. Суворова, он изучил, помимо архивных документов, «также широкий круг опубликованных документальных материалов» (с. 27). Но он предпочитает не останавливаться на них, не опирается на них для анализа описываемых событий. Налицо — в который раз — фактический отказ от продекларированного им же принципа видеть события прошлого «именно такими, какими они были» и «не судить о них с позиций сегодняшнего дня».