Таковы были мои первые слуховые впечатления из того первого утра в карцере, запомнившиеся мне до сих пор. Они оставались почти неизменными и потом, с тою только разницей, что священники по утрам молчали и пели всенощную вечером, а из карцера кричал и умолял по-другому уже мой голос и, немного иначе, его «успокаивал» часовой. Что делалось в других, более отдаленных от нас камерах, кто там сидел, и коридор, и стены пока молчали…
Неожиданно явившаяся возможность сношения со своими, несмотря на то, что она пока лишь предполагалась, все же очень нас ободрила. Предприимчивый Першиц строил на ней самые заманчивые надежды. Он был серьезно болен сахарной болезнью и надеялся, что в худшем случае жена сумеет выхлопотать ему перевод в одну из тюремных больниц, где была возможна, как он думал, не только переписка, но и свидания. Если бы свидания не допускались, то он мечтал, что его жене удалось бы временно устроиться там в качестве больничной сиделки.
Обсуждение всех этих возможностей и писание несложных писем помогли нам скоротать время до вечера и даже забыть наш голод. «Обед» принесли еще позднее, чем накануне, около 7 часов вечера, и эту мутную водицу опять выпил только Ландсберг, уже в полнейшей темноте. Лампочка зажглась поздно и почти сейчас же потухла. Мы с нетерпением ждали ночи и появления старого дворника. Он очень долго не приходил, что нас необычайно волновало. Наконец, около часа ночи, послышались в коридоре шаги, отличные от революционной походки часового. Ландсберг и Першиц бросились к отверстию двери. Но старик, как мы называли эстонца-дворника, прошел мимо, неся какие-то метлы и не обращая никакого внимания на высунувшуюся голову Ландсберга. Это, конечно, был только маневр, так как осторожный старик, убедившись, что за ним не следят, через несколько долгих минут вернулся обратно, и оба эстонца стали оживленно шептаться на своем языке. Вскоре Ландсберг отошел от двери с довольным видом. Он не только получил краюшку хлеба, но ему удалось уговорить старика отнести письмо Першица на его квартиру на Загородном проспекте, хотя и за большую по тогдашним деньгам плату в 150 руб. и при условии, чтобы об этом не знал никто в других камерах. Письмо должно было быть приготовлено к наступающему утру и передано ему в то время, когда он нарочно придет пораньше, чтобы подметать коридор. Так это и удалось нам сделать незаметно от часового. В письмо Першица я вложил и свою короткую записку к жене, уведомляя ее о том, где мы находимся, и прося сообщить об ее здоровье.
Я совсем не помню, как прошел этот день. Знаю только, что в нервном ожидании он тянулся неимоверно долго и принес лишь разочарование. Старик дворник не показывался ни в течение дня, ни поздним вечером, как мы на то особенно надеялись. Несмотря на глубокую уже ночь, мы не могли заснуть и лишь обменивались самыми нехорошими предположениями насчет «коварного» старика, и совершенно несправедливо, так как около 3 часов чье-то осторожное покашливание заставило и Першица, и Ландсберга броситься к двери. Это был действительно старик, как мы сейчас же почувствовали. Он принес для Першица не только письмо, но и сверток с провизией, в котором мы нашли и огарок свечки. Этот сверток и был причиной столь мучительного для нас запоздания – старик выжидал самых поздних часов, чтобы передать его незаметно.
При свете постоянно гаснувших спичек Першиц стал читать свое письмо, а я лежал, завернувшись в свою доху, и напряженно ждал, что-то он скажет. Но Першиц, читая очень долго, лишь бормотал про себя. Наконец он кончил и стал вкладывать письмо обратно в конверт.
– Постойте! – вдруг громко воскликнул он. – Тут еще что-то есть! – И, зажегши новую спичку, стал разворачивать в недоумении какую-то сложенную бумажку. – Ах, это, верно, для вас! – обратился он ко мне. – Простите, что начал читать, получайте. – Он бросил листок ко мне на доху. Я схватил бумажку, зажал ее крепко в кулак и сейчас же ушел с головой под одеяло. Я лежал напротив отверстия двери и опасался, что часовой заметит, что я что-то читаю.
Там, в этом неудобном, душном пространстве, я зажег спичку и сразу же узнал милый почерк жены.
– От Оли, – сказал я радостным шепотом брату, лежавшему рядом со мною и, как я чувствовал, сильно волновавшемуся, хотя и ни о чем не спрашивавшему.
Жена писала всего несколько строк, видимо, торопясь. Она была в отчаянии, что посланный от Першица уже уходит и ей нельзя писать больше. Она радовалась получить известие непосредственно от нас, просила не волноваться, надеяться на ее хлопоты. Говорила, что всего лишь несколько часов, как приехала к тете в Петербург, что дочь в деревне с гувернанткой и здорова.
Тот, кто находился в моем положении и имел несчастие в те же самые дни обладать такими же нервами, как и я, – только тот поймет, что дало мне это письмо. Стены каземата уже не были навсегда замкнуты. За ними близко, в том же городе, находился теперь самый дорогой для меня и самоотверженный человек.
IX
Дни в Трубецком бастионе, как я уже сказал, начинались рано, в совершенной темноте, и как две капли воды походили один на другой. Несмотря на все гнетущее их однообразие и физическую тяжесть, я все же не желал, чтобы они внесли мне что-нибудь новое, которое могло оказаться для меня лишь еще более худшим. Каждое утро я выходил из своего забытья с благодарным сознанием, что еще существую, и это чувство вместе с мелочами тюремной жизни помогало протянуть время до позднего вечера. Впоследствии, через месяц, когда я начал предполагать, что меня на Гороховой как будто начинают понемногу забывать, мне стало намного легче и по ночам. Впрочем, я тогда был уже болен, и мои чувства сильно притуплялись. Я мог даже немного спать и думать о завтрашнем дне, в особенности когда этот день совпадал с ожиданием получения посылки из дому. Утренние часы были для меня поэтому более легкими, а иногда даже и «оживленными». В это время двое или трое из заключенных разносили кипяток, и через них являлась возможность узнать то немногое, что делалось в других камерах. Через них же передавали заключенные друг другу различные записочки, просьбы и предупреждения. Особенно в те дни надеялись на защиту различных иностранцев и их Красного Креста. Редкий день не проходил без того, чтобы разносящий кипяток, заглядывая в квадратное отверстие двери, торопливо не говорил: «Господа, кто тут из вас литовцы или украинцы, латвийцы, эстонцы, финляндцы, кавказцы и т. д. Составляйте скорее свой список и передайте его в такую-то камеру. Обещают усиленно хлопотать».
Кто не хотел тогда, чтобы о нем усиленно хлопотали? Списки сейчас же с нервною поспешностью на всевозможных лоскутках составлялись и с тем же волнением передавались в неизвестное пространство неизвестным защитникам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});