Он был один из тех немногих евреев, думающих не только о себе, но и о других, с которым я близко столкнулся тогда впервые в моих тюрьмах и о котором я сохраняю самое горячее благодарное воспоминание.
XI
В один из дней первого месяца нашего заключения в Трубецком бастионе, когда мы, свободно расположившись на полу нашей «отдельной» камеры, разбирали только что полученные посылки из дому, наша дверь неожиданно открылась, и к нам с буйными пререканиями ввалилась толпа людей, сразу же наполнившая все небольшое пространство нашей одиночной камеры. Мы с братом были уже совсем оттиснуты в угол, а новые арестованные все прибывали и прибывали.
– Товарищ комендант, эй, товарищ комендант, – кричал один из них, взобравшийся из-за недостатка места на единственный столик у кровати. – Это безобразие, тут задохнуться можно, какую нам камеру отвели. Как председатель нашего местного совета я усиленно протестую!!
– Откуда я другу вам возьму, – отвечал издали голос коменданта. – Эта самая свободная. – И двери закрылись. Новые пришельцы стояли в недоумении и осматривались.
– В хорошую историйку мы попали, – проговорил весело один из них. – Что ж, товарищи, давайте пока устраиваться. – И он спокойно опустился на пол у стены, около которой стоял. Большинство последовали его примеру. Вещей с ними не было, и в камере образовался даже узкий проход.
– Нет, товарищи, такого издевательства оставить нельзя, – продолжал горячиться председатель, шагая большими шагами по этому проходу. – Нас нельзя равнять с остальными. Они должны считаться с нами – мы их партийные товарищи. Нет ли у кого бумаги и карандаша? Давайте сейчас писать заявление. – Бумага у кого-то с карандашом нашлась, и председатель, бесцеремонно отстранив Ландсберга от столика, начал составлять черновик.
– Откуда вы появились? – спросил я у расположившегося около меня арестованного.
– Прямо смешно и сказать, – отвечал он, злобно посмеиваясь. – Мы все тут – весь наш Павловский местный совет. К нам явился с винтовками из Колпина ихний Совдеп, забрал всех и приволокли сюда.
– За что? – удивился я.
Он как-то искоса посмотрел на меня:
– А вы кто будете?
– Бывший офицер.
– Та-ак, – протянул он, и разговор наш замолк.
– Товарищи, как вы думаете – мне думается, так будет хорошо? – спрашивал председатель у своих ближайших соседей и начал им читать вполголоса составленную бумагу.
– Да чего там, согласны, отправляй! – отвечал кто-то из них.
– Товарищ часовой! А, товарищ часовой, – кричал вслед за тем в дверное окошечко председатель, – подойдите сюда.
– Чего вам? – послышалось из коридора.
– Откройте камеру и выпустите меня.
– Вишь, чего захотел, – с хохотом отвечал часовой, – сиди, покель жив, и не шуми.
– Товарищ, вы, верно, не знаете, с кем вы говорите. Я председатель местного Павловского совета. Мне по партийному делу надо товарища коменданта видеть. Вызовите сейчас караульного начальника.
– Стану я для всякого еще начальника вызывать, – отвечал уже совсем равнодушно часовой и отошел.
– Товарищи, вы слышали, – возмущался председатель, – как к нам здесь, партийным товарищам, относятся. Я буду сейчас самому товарищу Зиновьеву жаловаться. Дайте еще бумаги.
– Да чего ты тут писать собираешься, – возражал ему веселый член Совдепа, – когда никуда отправлять нельзя. Подождем, когда сам комендант заявится, тогда и скажем, а теперь давайте лучше обсудим наше положение. Да хоть бы чайку бы попить. Когда у них пойло-то тут дают?
– Мы тут не одни, – буркнул со злобой председатель и начал возбужденным шепотом совещаться со своим соседом. Остальные члены арестованного Совдепа равнодушно молчали и даже дремали. Так протекло время до темноты. Вечером послышался голос коменданта – он привел какого-то арестованного и проходил мимо по коридору.
– Вот комендант прошел, – сказал председателю Першиц и лукаво посмотрел на меня. Тот подскочил к отверстию двери.
– Товарищ комендант, – закричал он, – остановитесь! Прошу меня выслушать от имени всего нашего совета.
– Что вам, товарищ, надо? – без обычной грубости отвечал подошедший к двери комендант.
– Я заявляю от всех нас протест на возмутительное обращение. Это безобразие – поступать так с партийными товарищами. Мы все тут ответственные работники, и нас заперли в камеру с посторонними, как преступников. Вы понимаете, товарищ, о чем я говорю. Вы нам обязаны отвести более подходящее помещение, где мы могли бы совещаться о наших партийных делах, и снабдить нас посудой и пищей, мы с утра ничего не ели.
– Поймите, товарищ, – успокаивал его комендант, – другой камеры у меня нет, сколько разов заявлял, а все присылают.
– Ежели нет, то вы обязаны убрать от нас посторонних, – требовал председатель. – Вы поймите, товарищ, что мы… – И дальше он заговорил уже шепотом.
– Ну, да ладно, – остановил его комендант и начал открывать дверь. – Ну, кто тута посторонние, выходи! – приказал он. Мы поняли, что это были мы, и, забрав поспешно свои вещи, не без удовольствия вышли из нашей душной тесноты. Комендант провел нас по коридору в направлении к выходу. На середине пути он остановился и, не заглядывая в окошечко одной из камер, открыл дверь.
– Ну, посторонни, полезай на нову фатеру, к своим, – не без юмора сказал он, запер дверь и ушел. Камера, в которой мы благодаря вражде двух советских правительств и в забвении всех преимуществ равенства так неожиданно очутились, была совершенно одинакова по величине и устройству с прежней. Как и все остальные, она была предназначена лишь для одного человека. Теперь в ней было набито 18 заключенных, а с нами их уже становилось 22. Номер ее я уже сейчас забыл. Помню только, что при Временном правительстве в ней сидел больной Штюрмер. На стенах ее было начертано карандашом и еще другое, быть может, более «историческое» указание. Именно из нее, уже при большевиках, какому-то находчивому смельчаку в точно указанный надписью день и час при помощи какой-то «поленницы дров» удалось бежать и скрыться. Случай действительно замечательный, я думаю, даже единственный за все существование Трубецкого бастиона. Но одна надпись говорила и об именах трех, уведенных на расстрел.
Наше появление в новой камере было встречено совершенно так, как встречают появление лишнего пассажира в переполненном до давки вагоне не первого и третьего, а именно второго класса, с теми же взглядами, замечаниями и движениями. Большинство в ней сидящих принадлежало именно к этому среднему сорту публики – купцам, чиновникам и служащим разных учреждений. Общее несчастие все же делает людей более добродушными, и мы скоро освоились друг с другом. Наши новые знакомые все были простыми заложниками и сидели очень давно. Их всех препроводил в бастион Совдеп Петербургской стороны, особенно в те дни свирепствовавший и избравший крепость своей местной тюрьмой. Среди них мне запомнился лишь веселый, неунывающий архитектор, два банковских чиновника, больной старый офицер, директор частной гимназии да приемный сын известного мебельного фабриканта Мельцера. Они были моими ближайшими соседями по лежанию на полу, очень терпеливыми, хотя мы и мешали друг другу невероятно. Кто находился дальше от меня, я забыл. Да и было трудно при моей близорукости в сыром, смрадном тумане вглядеться в их лица, чтобы их запомнить. Но все обитатели этой камеры, видимо, жили между собой дружно, а веселый архитектор, чтобы поднять общее настроение, нередко пел по вечерам свою любимую песню: «Аллаверды – Господь с тобою». Только бедный директор гимназии был почему-то в большом загоне. Вскоре мне объяснили и причину такого отношения. Оказывается, он допустил в свою гимназию «для наблюдения» вломившегося к нему большевистского комиссара-матроса. В те дни, когда еще продолжались попытки бойкотировать советскую власть, такое попустительство являлось большим нравственным преступлением в глазах остальных заключенных. Они относились к нему поэтому не только презрительно, но и насмешливо. Сам директор, пожалуй, еще сильнее других чувствовал свою собственную невольную вину. Он забился в самый темный и самый сырой угол камеры, повернулся лицом к стене, ничем не отвечая ни на насмешки, ни на порою очень участливые вопросы некоторых. Мне лично было очень его жаль. Думали ли те, кто над ним тогда издевался, что через каких-либо 2–3 месяца и им придется, чтобы не умереть с голоду, умолять большевистское начальство о принятии их на советскую службу. Большевики отлично знали, чем подчинить себе даже самых стойких, гордых людей. Они пользовались для этого обычными приемами укротителя диких, сильных зверей. Хлыст, клетка и голод отдали в их руки много достойных и совсем не боязливых людей. Но все же чувствовалось и тогда, что укротители сильно боятся «укрощенных». «Едущий верхом на тигре – боится слезть», – говорит тысячелетняя китайская мудрость. Большевики поэтому никогда добровольно не «слезут». В их так называемую «эволюцию» может верить только глупец…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});