польские земли и дешево распродавали лишние вещи, Эрнестина у мельника Меркмана купила за тридцать латов подержанный велосипед и осуществила заветную мечту своего внука. Теперь Ильмар больше не завидует ребятам, разъезжающим на велосипедах, на своих или на их отцов и братьев, не надо ему ни у кого просить прокатиться. Теперь Ильмар каждый день разъезжает по имению на собственном велосипеде, а по субботам пускается в более дальний путь — в «Виксны».
Как только они обрели свой хутор, Ильмар уже не мог бегать куда ему заблагорассудится. Летом у него весь день был занят работой. Лишь по воскресеньям Ильмар мог поиграть или сходить к соседским ребятам, и то не всякий раз, как придет в голову. Зато куда вольготней жилось ему зимой у Эрнестины. Единственное, что бабушка требовала от него, хорошо учиться, носить ей дрова и воду, содержать в опрятности одежду и обувь. Поскольку учение Ильмару давалось легко, он много читал, книги брал в библиотеке и у Артура Лангстыня. По натуре Ильмар был тихим и обособленным, его не очень влекло бить баклуши с ребятами или же гонять мяч, уже не говоря о картах и курении; потому особых хлопот Эрнестина с его воспитанием не имела — Ильмар был одним из самых успевающих и аккуратных учеников в классе. Этой весной он кончал шестиклассную школу, и дома уже решили послать его в сельскохозяйственную школу, чтоб он со временем стал хозяином в «Викснах». Так удовлетворилось бы желание Алисы дать Ильмару образование и исполнилась бы надежда Петериса, что сын переймет и продолжит его труд. Эрнестина тоже считала, что лучше будет, если после ее смерти «Виксны» перейдут к Ильмару, а не к Алисе, ей казалось, что тогда Петерис уже не сможет так безраздельно распоряжаться там.
Легкость, с какой пила резала двухметровое бревно, была обманчивой. Ильмар быстро уставал, и Петерис время от времени давал мальчику передохнуть. Мальца, как и молодую лошадку, нельзя чересчур рано перегружать. А в воскресный день никуда особо спешить и не полагается, можно спокойно посидеть на колоде, потолковать с сыном о жизни.
— Что же она? Дрова распилила?
Ильмар понял, что отец говорит о бабушке.
— Еще нет.
— Ждет, чтоб сопрели? На что они тогда сгодятся?
Петерис презрительно махнул рукой.
— Кто же пилить будет?
— Один распилит механической пилой. Сперва сапожнику, потом бабушке.
— Бучинь, что ли?
— Не знаю.
— Механической! Как же!
Петерис снова махнул рукой.
— Распилила бы вовремя, ты помаленьку и наколол бы. А так зря ездить придется, работу задерживать. Как эта… Никогда о других не подумает.
У Петериса от горечи осип голос. Ильмар еще давно привык к тому, что отец плохо говорит о бабушке, а она — об отце, но понимал: не хочешь нажить неприятностей, выслушивай и того и другого, а сам помалкивай. Этому, толком не сознавая, что делает, его постепенно научила Алиса; лишь с ней одной Ильмар бывал совершенно откровенен.
Распилив несколько бревен, Петерис опять уселся на колоду.
— К Артуру еще ходишь?
— Да.
Петерис, словно сдерживаясь, недолго помолчал, но не вытерпел все же:
— Когда я в «Гараушах» пастушил, рядом в «Ягарах» такой Беркис жил. Умер, хутор двум сыновьям достался. Оба до книг охочи были. Пашут или боронят, а книжки при них. Усядутся на краю канавы и читают. Прямо смех берет! Сам видел. Ну, под конец у них все прахом пошло, подчистую! Не дело это! Как начнет кто с книгами возиться, так работу сразу побоку.
У Петериса на лице возникло некое подобие напряженной улыбки, обычной для него во время разговора с Дронисом, с кем-нибудь из богатых хозяев, волостным старшиной или человеком образованным. От этой улыбки — в ней мешались и робость, и сознание не понятой другими правоты, и задетое скрытое чувство превосходства — Ильмару почему-то всегда становилось неловко. И он отворачивался, сохраняя при этом на лице как можно более безразличное выражение.
Откашлявшись, Петерис спросил:
— Как у того с садом-то дело идет?
— Не знаю.
— Разве не говорили?
— Об этом не говорили.
Ильмар слегка покраснел, а Петерис взялся за пилу.
— А ну, поднажмем!
И Петерис снова махнул рукой.
Но нажать не пришлось. После первого бревешка Петерис сказал:
— Сходи выпусти жеребенка!
Ильмар пошел в хлев.
Райта по-прежнему кусала и лягала жеребенка, и люди были ему ближе матери. Алиса только что покормила его, на мордочке еще не обсохла молочная пена. Увидев Ильмара, маленькая Гита захрюкала почти как поросенок. Ильмар открыл дверцу загородки, и кобылка пошла за ним в дровяной сарай.
— Жеребеночек ты мой! Гиточка моя!
Петерис трепал и гладил кобылку по шее и спине, а она тыкалась ему мордочкой в грудь и лицо.
— Собаченька моя!
Наигравшись с кобылкой, Петерис стал гнать ее прочь.
— Пошла! Дай работать! Дрова пилить надо. Ишь, кикимора!
Но жеребенок человеческого языка не понимал и продолжал приставать.
— Чучело этакое! Ну, пошла! Прочь! Слышишь?
Петерис отталкивал кобылку от дровяных козел, чтобы мог пилить, но напрасно.
— Запри в загон! А то спасу нет.
— Грязный свиной загон не очень-то пригляден, но другого выхода нет.
— Надо достать жердей и сделать для кобылки загон.
Ильмар ничего не ответил — если отец впрямь вздумает сегодня загон делать, то воскресенье испорчено.
Недолго поработав, Петерис опять заговорил, развивая уже начатую про себя мысль:
— Как клеть эту построим, надо будет свою жнейку купить.
Теперь Ильмар мог показать, что и он кое-что смыслит в машинах.
— Лучше сноповязалку.
— Почему?
— Не надо человека, чтобы вязал снопы.
— Веревку покупать придется. Уж больно она дорога! Лучше