— А того… убили?..
И мигнул на закутанного в одеяло.
— Живот!.. Животом мается…
Бородатый начал тереть зачесавшееся переносье, но Дивеев схватил уже нужное ему слово. Он понимающе отозвался:
— В живот!.. И в ногу!.. И в сердце!..
Потом чаще:
— В ногу, в сердце, в живот!..
Потом скороговоркой раза четыре подряд:
— В сердце, в ногу, в живот!.. В ногу, в сердце, в живот!..
И вдруг с большой решимостью в глазах и громко:
— Но я не поддамся, нет!.. Я не поддамся!..
И новая догадка вполголоса:
— А этот, — пальцы красные, в шапочке, — молодой, это — главный грабитель… Мой кошелек у него: я видел!..
Потом громко и даже торжественно:
— Ага!.. Шубы волчьи, а зубы золотые?.. Нет, не поддамся!.. Ха!.. Павлинов везде насажали… На каждой тумбе павлин!.. На каждом окне павлин!.. Но шпионы, шпионы!.. И они говорят!.. И они потом говорят!.. И дьякона с курицей тоже!.. Новая хитрость… И… уничтожают!.. Кто это сказал, что был за границей?.. Не верю!.. Ложь!.. Вздор!.. Но черного, — черного этого надо обрить!.. За двугривенный… И напудрить!.. И непременно напудрить!.. На Васильевском, Пятая линия, у мадам Габель — столик такой, подзеркальник, и шесть пудрениц рядом… А Элинька напрасно взяла мой рейсфедер: ведь он мне нужен сейчас!..
Тот, под одеялом рыжим, закашлялся глухо, а бородатый собрал морщины на лбу удивленной гармоникой, оглянулся на дверь и перебил Дивеева убежденно:
— Называется это: болезнь!
— Нет, я не болен, нет! — остановил его рукой Дивеев. — Только сердце… они мне пробили… Нет, я отравлен… Это лысый с носом, — это он… Белая чашка!.. Вот она!.. (Тут чашку он бросил на пол.) Очень тянет сердце.
— Куда же все-таки тянет? — спросил бородатый.
— Куда?.. Как куда?.. К спине, разумеется… к позвоночному столбу… К столбу, а там — на цепь!.. На железную цепь… Где это был дом из стекла и железа?.. Недавно… Очень светлый, — необычайно!.. Из стекла и железа… Как в Америке… Это вечно!.. Это почти вечно… А здесь паутина кругом, и никто не снимет… Даже летает перед глазами… Вот!.. Вот она… Вот!..
Он сделал рукой свой привычный хватательный жест и руку, сжатую в кулак, протянул бородатому. Тот встал опасливо и показался похожим на пристава вчерашнего, когда встал, и, только теперь заметив это, Дивеев протянул немного грустно и несколько насмешливо:
— Ах, та-ак!.. Вот это кто?.. Пристав?.. Поздравляю!.. А где же ваш перстень-печатка?.. (Он схватил его за руку.) Нет?.. Сняли?.. Это он!.. Молодой, в шапочке!..
— Ишь, что болезнь делает! (Бородатый вырвал руку.) А почему все-таки начальство к этому без внимания?.. Такой и убить может! Эй!.. И убьет — не дорого возьмет!..
— Может убить? — подхватил Дивеев испуганно. — Неужели?.. Но я не поддамся, нет!..
Но остановился пораженный и безмолвный, когда отворилась дверь и увидал он освещенную косым лучом сзади рукоять револьвера в открытой кобуре, а около нее кого-то… кого-то очень длинного в черном.
Он прошептал ошеломленно:
— Конечно… Они — везде…
И сел бессильно на койку.
А вошедший спросил зловеще:
— Это кто тут сейчас издавал крики?.. А?..
И даже больной животом стянул с головы одеяло и открыл мутное в сумерках безбровое бабье лицо.
— Как можно такого чтобы в больницу?.. — горячо сказал длинному в черном бородатый, как пристав. — Такой и убьет — не дорого возьмет!.. Ходуном ходит!..
— Тты!.. Тты что это? — приблизил к лицу Дивеева сверкнувшие белые руки длинный в черном, и Дивееву стало трудно дышать, и он упал поперек койки.
— Чашку разбил! — протянул бородатый.
— Чашки казенные би-ить!..
И вдруг откуда-то мальчишечье:
— А вы как смеете больного бить?
— Как смеет, да! — бормотнул Дивеев, не подняв головы.
— А ты что за указ такой? — рванулся длинный к парнишке с животом, и так яростно, что Дивеев замер от страха.
Но мальчишеский голос еще выше:
— А такой указ!.. Тюремного врача сюда давай, а не дерись!.. И фельдшер ушел!.. Порядки!..
— А ты для порядка сюда заперт? Ты — начальство?..
Кричали друг на друга еще, — не понял Дивеев, что — как камни в уши… Он все лежал поперек койки, очень неловко, и голова остро болела в висках: просто щелкал там обруч железный за разом раз, за разом раз…
И когда стало тихо наконец, — черный и длинный ушел, — и можно уж было открыть глаза, увидел Дивеев, что лежит он головой на подушке не поперек, а вдоль койки, — светло: горит лампа, — бородатый около сидит согнувшись…
Ясно Дивееву, что это — сапожник Вихорев с 5-й линии. У него на вывеске над сапогом надпись: «Друг студентов»…
— Друг студентов! — внезапно сказал ему Дивеев. — А за подметки полтора рубля!.. И не стыдно?.. Но что же подметки твои перед Кельнским собором… Готика!.. Шедевр!.. Ага!.. И ведь можно совсем без подметок… А если на фронтоне посадить павлинов?.. И райских птиц… из гипса… Но можно ведь и раскрасить!.. Элинька!.. Я тебе говорю!.. Сейчас же принеси мой рейсфедер!..
— Эх!.. — скорбно мотнул головой бородатый. — Чистое горе теперь будет с таким!.. И не уснешь!..
К ночи Дмитрию Иванычу удалось успокоить Дивеева. Но утром припадок буйства был уже сильнее, и в больничную камеру пришли тюремный врач и смотритель.
Дивеев их заметил: вошли двое… Один невысокий, тщедушный, другой важный крупный старик в погонах белых на черной шинели… Дивеев перед этим горячо говорил фельдшеру о павлинах и волчьих шубах и был ошеломлен приходом новых двух, важных… Он замолк и попятился к стенке. В руках у важного в погонах была черная палка с костяным набалдашником, вся сверху донизу в золотых монограммах. Смотритель, из бывших военных, имел уже легкий удар и слегка волочил левую ногу, дослуживал последний год, выслуживал полную пенсию и в помощь ноге носил палку; но Дивеева она приковала, — черная с монограммами, — скользнет бегучим взглядом по двум новым лицам и упрется в палку… Оба новые стояли в фуражках с кокардами, как было недавно у самого Дивеева, но теперь это казалось ему необычайным: фуражки с кокардами!..
Он заметил, что и бородатый стоит навытяжку, и Дмитрий Иваныч сказал было:
— Да… вот явление…
И выжидательно застыл.
А важный старик заговорил очень отчетливо и громко:
— Может быть, вздумает повеситься на простыне или же, скажем, отравиться… пиши тогда бумаги… и неприятность!.. А может быть, и подделка?
— Тем-пе-ра-туры не подделает! — угрожающе подбросил голову другой, тщедушный, с лицом, рассекающим воздух без затруднения, острым, как корабельный нос, и поглядел на него остро: — Этот больной?
А лысый, с носом красным, бормотнул вполголоса:
— Кажется, острое, Александр Филиппыч!
— Острое? — повторил старик и стукнул палкой.
— Острое — тогда капут, — сказал низенький бодро.
— Ка-пу-ут?.. Вот видите как!.. — и старик запустил в рот весь свой седой левый ус и стал его жевать медленно.
— Температура? — спросил лысого низенький.
— Сегодня не мерил… Но, видно, порядочная!..
И заметался лысый, а низенький важно:
— Как же вы так!.. Надо смерить… А ну, сядь-ка, братец!
И перед самым лицом Дивеева разрезал воздух снизу вверх.
Это не понравилось Дивееву… Это заставило его прошептать: «Не поддамся!..» Потом он крикнул надменно:
— Я — «вы»!.. Я — «вы», а не «ты»!..
— Это — чиновник! — улыбнулся лысый и тут же что-то протянул низенькому.
А важный старик промямлил:
— Эге-ге, брат… «вы-ы»!
При этом вытащил левый ус, покрутил его слегка и тут же засунул в рот правый.
Но низенький сказал примирительно:
— «Вы» — так «вы»… Присядьте на койку!
Тогда Дивеев поклонился, точно в гостях, и сел, но металлический футляр термометра, блеснувший в руках низенького, его испугал.
Он крикнул только:
— В сердце! — и вскочил.
Потом он хитро отпрыгнул к самой стене и забормотал:
— Нет! Нет!.. Нет, я не поддамся!
— Явное помрачение сознания, — важно сказал низенький старику с палкой.
А старик с палкой закручивал правый ус, и глаза у него были как две гимназических пуговицы.
Он отозвался:
— Если нужно температуру чтобы, — надо смерить!
— Это — термометр, — сказал низенький (вынул его из футляра и встряхнул). — Видите?.. Присядьте!.. Одна минута, и мы… вас отпустим домой.
— Домой?.. А куда домой?.. Ага?..
И Дивеев вдруг улыбнулся даже тому, что этот низенький не знает, что у него нет дома… Ему показалось, что он очень хитро провел их всех.
— Это не кинжал и не нож, — это градусник! — убеждал его между тем низенький. — Помните, его вам ставили, когда вы были больны?
— Больны?.. Я никогда не был болен!
— Поставьте вы, Дмитрий Иванович, если вы ставили… — передал градусник низенький.