— Ррракальство, — а?.. Доктор в собррании завтрракать решился!.. И уже… пропустил киндеррбальзаму!
Шорохов же, поручик, поднял на него от стола один (правый) ус, блеклый по цвету, но стоящий лихо под прямым углом, и не то пожаловался, не то похвастал ни с того, ни с сего:
— А мне сегодня в городской караул рундом!
— Ты посмотри-ка там на главной гауптвахте, — говорят, штабс-ротмистр Зеленецкий деньги арестованных пропил, — ей-богу! — ввернул Караманов весело.
А Сутормин опять потер руки, опять подмигнул хитро и горох рассыпал:
— Рракальство!.. Протопи поди, порручик Шоррох, дабы не пропиться тебе!..
— Господа! — обвел всех трех усталыми глазами Иван Васильич. — А как вы думаете, если бы, например… горячего борщу… или супа?
Он совсем не о том хотел сказать: он хотел как-нибудь намеком, обходом каким-нибудь осторожным спросить о своем, — об Еле и о полковнике Ревашове, — как бы кто из них поступил на его месте, но не нашел для этого таких отдаленных слов. Он и этим вопросом своим очень удивил Караманова.
— Бо-орщу!.. — совсем закривил нос Караманов. — В десять часов утра какой это вам борщ?
А бравый Сутормин положил свою руку на его плечо и протянул очень умиленно:
— Давайте, цвибельклопсик закажем, а?.. Идет? — и, не дожидаясь, что он скажет, застучал ножом по тарелке.
В это время шумно было кругом, несмотря на то, что под люстрой, посередине стола пышно сидел начальник дивизии. Со всех сторон стучали ножами по тарелкам, и всюду метались солдаты с подносами, было уж накурено до синего тумана, а из тумана этого выхватывал глаз то крутую лысину, то блеск погона на крутом плече, то крутую щеку, щедро красную от водки и прогулки по ночным полям.
Около генерала розеткой расселось штаб-офицерство полка, и сияющ был лик полковника Корна, так что нет-нет да и взглядывал на него Иван Васильич: приятно было, что он очень спокоен, ко всем кругом благожелателен, молод еще и так на диво выхолен и так вынослив, что совершенно свеж после бессонной ночи.
Он заметил, что и в околотке, когда кричал генерал, то смотрел на него, на своего начальника, несколько удивленно и непонимающе полковник Корн.
А генерал огрузнел, и еще больше, чем в околотке, набрякло у него подглазье: снизу мешки, сверху бородавки, и между ними тускло что-то чернело… Челюсти же работали больше насчет передних зубов, отчего серые усы все целовались с нахлобученным носом, и серая борода вела себя очень беспорядочно.
Громко говорили все кругом, однако яснее и отчетливей все-таки было то, что капитан Сутормин, подмигивая, пытался втолковать Караманову:
— По полевому уставу, брратец ты мой, — да не по старому, какой ты в юнкерском учил, а по новому, от прошлого года, никакого прикрытия к обозу первого разряда не полагается, а Кубарев взял у меня взвод на прикрытие!.. Понял?!
— Разве не полагается? — спрашивал Караманов.
— Ага!.. Я, бррат, знал ведь, что ты не знаешь!
— А на черта мне это знать?.. Обоз полковой, а не ротный…
Поручик отозвался тоже:
— Не полагается днем, — это так, согласен… А ночное движение… в уставе не сказано…
Подскочивший к столику солдат-буфетный помешал Сутормину установить точно насчет ночных движений и прикрытия: нужно было заказать цвибельклопс на четверых, — и поручик добавил, небрежно утюжа усы:
— А у нас в роте чуть солдат не утонул, черт его знает…
— Ну уж, ну, у-то-нул! — скривил нос Караманов.
— Факт!.. В колодезь упал… Дозорный один…
— До-зор-ный!.. И вытащили?..
— Да колодезь был полный, а шейка, понимаешь ли, узенькая… сам вылез… болван, черт его знает!.. Ну уж мокрый шел, как… бредень!..
И очень довольный, что рассказал занятное так складно, поручик Шорохов посмотрел улыбаясь не только на всех за своим столом, но и на генерала под люстрой.
Цвибельклопс был любимое и дежурное блюдо в полку, — его не пришлось ждать долго, и когда он задымился на столе, Иван Васильич пригляделся несмело к остальным троим и сказал очень для всех неожиданно:
— Может быть… водочки возьмем… графинчик?
— Ого, доктор!.. Брраво, эскулап!.. Угощаете? — подхватил Сутормин.
— Я?.. Да… Отчего же…
— В кои-то веки! — повеселел Караманов.
А Сутормин умиленно положил руку на руку Ивана Васильича, рассыпал свое: «Ррракальство!» — и подмигнул левым глазом.
Но тут Шорохов, сидевший лицом ко входной в собрание двери, протянул командно, как на ученье:
— Ка-ва-лерия… с фронта!
И все оглянулись на дверь, куда он смотрел, и, озадаченно открывши рот, полуподнявшись, увидел Иван Васильич вошедшего в зал полковника Ревашова: колыхался в дыму синем, брякая шпорами, и вот подошел прямо к тому месту стола, где сидел генерал.
Совершенно выпрямился было Иван Васильич, но кинул ему насмешливо Караманов:
— А кто вам командовал «встать», доктор?.. Можете не беспокоиться!..
Но, и садясь, следил Иван Васильич, как здоровался с генералом и Корном и Черепановым Ревашов и как раздвинулась розетка около Горбацкого, чтобы усадить гостя.
— Он с рапортом, как начальник гарнизона, или так? — спросил несмело Иван Васильич Караманова.
— Если бы с рапортом, — мы бы для приличия тоже встали, — ответил тот, а Сутормин добавил:
— Он за ним посылал, кажется, — Горбацкий… Он ему по жене покойной какая-то вода на киселе…
— Десятая, — догадался Шорохов.
Из принесенного солдатом графинчика выпил Иван Васильич еще две рюмки, пробормотавши после второй:
— Чувствую как будто озноб маленький… а спирт — он все-таки согревает…
— Браво, эскулапия! — подмигнул Сутормин, и Иван Васильич вспомнил вдруг, что капитан этот тоже имеет дочь-гимназистку, и спросил зачем-то совершенно неожиданно для Сутормина:
— Как ваша девочка?.. Помню ее… видел… славная такая…
— У меня их две… Вы о которой? — удивился вопросу капитан.
— О старшей это я, о старшей, — сконфузился было, но тут же оправился Иван Васильич.
— Старшая — Катя, а младшая — Варя… Что же им?.. Цветут и благоухают… Тянут с папаши соки…
— Старшая?
— Да и младшая тоже не отстает…
— А она в каком же классе… Катя?
— Да ведь в одном, кажется, с вашей… в шестом… Ррракальство, — графинчик наш мал и ничтожен!.. Болтается одна рюмка на дне!
— И той нет! — сказал Караманов, налил себе и поспешно выпил.
На одну минуту, видя, что не знает Сутормин и никто за столом о Еле (да и откуда они могли бы узнать?), на одну минуту всего хотелось забыться Ивану Васильичу, и повторил он по-отцовски благодушно, что сказал бравый капитан с подмигом левого глаза:
— Да-а… тянут соки!.. Тянут… Это так!.. — но не выдержал и минуты забытья.
С Колей было не то… Уволен из гимназии за брошюрки, арестован потом — сидит в тюрьме, ждет высылки куда-то, — не хорошо, но не стыдно, как с Елей!.. Не зря зеленое лицо и глаза красные были у Володи. Некогда было и спросить о Зинаиде Ефимовне: прибежал белобрысый солдатик с потным носом и погнал на разнос к генералу, — но ведь у нее такое плохое сердце, и она тоже не спала ночь — стерегла дочку со своим старым башмаком в кармане…
Ревашов пришелся задом к их столику, и Иван Васильич когда бы ни отрывал глаза от своих в его сторону, — все видел безволосый, гладкий, прочный шар его головы, налитую красную шею и толстую спину, плотно обтянутую мундиром.
Со всех сторон говорили громко, гул от голосов стоял в зале, но только туда, под люстру тянулось ухо, только там говорилось что-то для него значительное, важное… и страшное.
Вот захохотал раскатисто Ревашов на какую-то шутку генерала, конечно — кого же еще? Черепанов не мог бы пошутить, — не умел, а Кубареву шутить при генерале было бы неприлично… — как, отвалившись, плотно упер он толстую спину в спинку стула!.. Вот-вот не выдержит, — треснет и расскочится легкий венский стул!..
Иван Васильич раза два провел ладонью по волосам и, когда почувствовал, что сидеть уж больше не может, отставил от себя тарелку с цвибельклопсом и поднялся.
Мимо столиков нетвердой своей вообще, а теперь, после водки, еще более вихляющейся походкой, продвинулся Иван Васильич к большому столу, к люстре, под бородавчатые генеральские глаза и стал перед красной шеей, толстой спиной и гладкой головой, похожей на шар…
Стал на момент, на два, но уж почувствовал огромную неловкость оттого, что стоит здесь неизвестно зачем, и, наклонившись срыву, сзади, к уху Ревашова, — к плоскому яркому уху, волосатому внутри, — сказал шепотом:
— Я… изумлен, полковник!
Он шел сюда не с тем, — он думал, что просто зайдет несколько сбоку между Ревашовым и Ельцом и скажет первому вслух и отчетливо: «Вы — мерзавец!..», но сказалось почему-то это вот — «Я изумлен» — на ухо и шепотом.