Читать интересную книгу Том 8. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— Больны?.. Я никогда не был болен!

— Поставьте вы, Дмитрий Иванович, если вы ставили… — передал градусник низенький.

Лысому больше доверял Дивеев: градусник от него допустил, — тем более что старик с палкой в это время начал сосать опять левый ус; это так заняло Дивеева, что и он старательно сделал то же самое со своим правым усом…

И несколько времени все молчали, а когда лысый вынул градусник и сказал: «Тридцать восемь и восемь», — Дивеев повторил это тем же самым его тоном:

— Тридцать восемь и восемь!

И чуть улыбнулся.

— Может быть, и не острое, — горлом выдавил низенький.

— Но все же в больницу его? — забеспокоился старик с палкой, отсосанный ус накручивая на палец.

— Непременно!.. Сейчас же! — ответил низенький.

— В больницу? В настоящую — земскую? — вдруг отчетливо повторил Дивеев чьи-то слышанные слова.

— Ага!.. Это он понимает!.. — подмигнул гимназической пуговицей старик с палкой.

— А сейчас только что та-ко-е плел! — покрутил головой лысый.

И бородатый выступил вдруг на шаг:

— Цельную ночь, ваши благородия, никому спать не давал! — И собрал лоб гармоникой.

Тут же вспомнил Дивеев про другого, с животом, и на него оглянулся. Тот тоже стоял в одном белье около кровати и смотрел исподлобья — безбровый, безусый, бледный.

— Тебя не спрашивают! — строго сказал бородатому старик с палкой и кивнул лысому на этого, безбрового:

— Кто?

— Худолей… политический, — тихо почему-то ответил лысый.

— А-а.

Старик покачал головой укоризненно, вздохнул шумно, и потом ушли они с низеньким.

Необычайное ли посещение это подействовало или веронал Дмитрия Иваныча, но Дивеев не только многое понял из того, что говорили в камере, но запомнил и странную фамилию больного животом, два раза потом повторив ее вслух раздельно: «Худо-лей…» А тот, тут же, как ушли смотритель и врач, опять лег на свою койку и укрылся с головой рыжим одеялом.

Смотритель тюрьмы поспешил отделаться от опасного арестанта, от которого ничего хорошего ожидать было нельзя, и не больше как через час Дивеева по тем же самым улицам, как за два дня перед тем Илью, отправили в ту же самую земскую больницу, только в другой ее отдел, — туда, где лечили мозг.

Чтобы Дивееву не вздумалось по дороге бежать от своих конвойных, его отвезли (как и Илью), и на дорогу заботливый Дмитрий Иваныч щедро напоил его вероналом, в силу которого он верил несокрушимо.

Глава двенадцатая

Федор Макухин

Сначала долгими — скупыми расчетами, воздержанием и постом, всякими урезками и кражей у себя самого, постоянной борьбою с самим собой, жестоким кнутом и шпорами в труде накопить тугой кошель, а потом вдруг в день, в два, в неделю спустить все до последней копейки, прокутить, промотать, просорить, раздарить, дать себя даже обокрасть первому встречному, — есть в этом какой-то смысл, не всякому и не сразу ясный…

Когда осенью в Сибири, вернувшись из тайги с золотом, кутит какой-нибудь приисковый старатель, он считает стыдом оставить в дырявом кармане хотя бы крупинку золотого песку про запас.

Если он зашел в магазин суконных товаров и набрал себе там на зимнюю пару, он смотрит на толстую штуку оставшегося сукна, в которой, может быть, аршин пятьдесят, и говорит приказчику:

— А ну-ка, паря, — иди стели мост!.. Не хочу по вашей грязи ходить, новые сапоги пачкать!..

И важно платит за все пятьдесят аршин, и приказчик идет впереди его по топкой улице и расстилает аршин за аршином всю штуку… А старатель плавно ступает по сукну, гатящему грязь, и только командует:

— Травь правей!.. Вон на ту, идол, новую лавку!

Или:

— Забегай левее!.. Жживо!..

Приказчик ладит то правей, то левей, и старатель через широчайшую сибирскую улицу какого-нибудь Енисейска добирается, наконец, до другого берега, до деревянных мостков, и даже не поглядит назад, где приказчик трудолюбиво сматывает снова грязную штуку сукна, чтобы дома вымыть ее, высушить, выгладить и продать на зимние щегольские костюмы другим старателям, а те будут гатить осеннюю грязь улицы полсотней аршин другого сукна…

Здравый смысл не поймет этого, но есть в этом и во всем подобном звонкая земная радость жизни, запой своею собственной силой, ловкостью, удалью и удачей. — Проживем, — наживем!.. Затем и наживали, чтобы вдоволь повеличаться… А весь адский труд в тайге, и риск и угроза каждого дня, и миллиарды гнуса, точившего кровь по капле, — черт с ними!.. Было, — и вот забыто!.. Но как отказать себе в удовольствии пройтись по сукну через улицу, зайти в посудный магазин напротив, свалить там как бы невзначай стоящую посреди хрупкую стопку ваз, тарелок, ламп и сказать горестно:

— Что же я сделал, злодей!.. Ведь я же теперь навеки пропал!..

Потом выслушать сочувственно едкую ругань хозяина, а потом прищуриться высокомерно, растоптать сапогами остальное, что не было разбито в этой стопке, спросить хозяина:

— Это на сколько же я набил?

Отбросить тянущийся к левой скуле толстый кулак, выслушать явно удвоенный счет, выкинуть на прилавок катеринку, прихлопнуть ее ладонью:

— Получай сполна!

И, выходя из посудной на улицу, думать усиленно: а нельзя ли что еще выкинуть почуднее?..

Когда Макухин в квартире полковника Добычина в ответ на вызов Натальи Львовны сказал свое: «Вот!» и стал с нею рядом, он уже почувствовал тот самый подъем мотовства, который был высшею точкою радости жизни для таких, как у него, натур… Маленькое слово это: «Вот!», сказанное тогда, значило чрезвычайно много: «Вот я сам, и все мое тоже — вот! — Берите!»

И автомобиль, на котором они подъехали в тот день к вокзалу, он, конечно, должен был отбить у целой компании грузно думавших над каждым своим рублем людей, — иначе не так весело было бы ехать.

Что именно будет с ним и Натальей Львовной дальше, об этом он меньше всего думал. Точнее: он совсем не думал об этом. «Вот я сам, и все мое тоже — вот! — Берите!» — это было сказано твердо, а как именно она это возьмет, — было уж ее дело: большое облегчение чувствовал Макухин от того, что не надо было думать над этим самому, и большое в нем было любопытство.

Случай на вокзале был точно первой картиной того длинного представления, которое должно было теперь разыграться непременно перед Макухиным, иначе незачем было и говорить так твердо и торжественно: «Вот!»

Как будто непременно так и должно было случиться, чтобы Алексей Иваныч забежал перед ними на этот самый вокзал и кого-то тут ранил, а этот кто-то точно непременно должен был оказаться прежним женихом его теперешней невесты.

То, что он действовал теперь не сам по себе и не для себя, а для Натальи Львовны, делало его очень свободным, освобождало от очень многого, от себя самого (и в этом тоже было исконно деревенское мотовство).

Он только спрашивал у нее, что делать, и ждал приказаний, стараясь понять с полуслова. Так он держал себя на вокзале, в жандармской комнате, так же давал показания и приставу, и почти таким же жестом, когда говорил об Алексее Иваныче, показал на свой крутой лоб, добавив убежденно:

— Считал и считаю человека этого ненормальным.

Когда Алексей Иваныч, ставший просто Дивеевым, ходил из угла в угол по пустой и холодной кордегардии, зловонной и полутемной (чуть горела маленькая чадная лампочка), — Макухин приехал с Натальей Львовной в знакомую ему гостиницу «Бристоль», и тут же согласился с нею, что снять надо не один, а два номера рядом: жених и невеста — не муж и жена, — и ничуть не удивило его, что все время она говорила об Илье: раненый, — может быть, уже умер теперь, — и все-таки он — ее бывший жених, такой же, как он теперь, только гораздо более ей знакомый.

Чай пили они в номере Натальи Львовны. Вся полная своей неожиданной встречей с Ильей (и какою встречей!), она имела вид оглушенный… Даже чуть сутуливший ей спину мослачок, который как-то заметил Алексей Иваныч, стал как будто заметнее, вырос за эти часы, — отчего даже и голову подымала она с трудом, и при электричестве сверху, при мягком матовом свете сама точно светилась вся изнутри, и глаза ее казались Макухину иконно-огромными, и бледные щеки фарфорово-неживыми.

Макухин сам налил ей чаю, поставил перед нею сухарницу, но она сидела, охватив колено руками, к столу боком, совершенно о себе забыв… Так много было предположений и вопросов в ней, и все об Илье: куда он мог ехать?.. Откуда?.. Где он жил последнее время?.. Зачем ехал?.. Знал ли Алексей Иваныч, что его встретит?.. Может быть, это даже было условлено… А если условлено, то зачем?.. И правда ли, что Илья был знаком с его женою?.. Не принял ли Алексей Иваныч ее Илью за кого-то другого, — своего?

Макухина удивляла такая масса вопросов: никогда не приходилось слышать ни от кого раньше такого потока, такого водоворота слов и совершенно не о деле (не считал, конечно, этого «делом» Макухин). Очень сложный, кропотливо вышитый женский мир подошел к нему так близко впервые. Раза два он было решился напомнить ей, что чай остынет, но она его не слышала. Потом он вылил ее холодный стакан в умывальник, налил ей горячего чаю и придвинул сухарницу еще ближе к ней, но она не заметила и этого.