— Йон, я правда за тебя волнуюсь, — почти с отчаянием проговорила я. — Эти таблетки плохо на тебя влияют.
— Да с чего бы? — нахмурился он. — Они единственное, что мне вообще помогает чувствовать себя лучше и не разваливаться в труху. Ты должна радоваться, что они у меня есть и что я могу работать, как раньше.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь их значимость, — тихо возразила я. — Йон, ты можешь хотя бы попробовать… справиться без них? Ради меня?
— Ради тебя? — повторил он, как-то странно на меня посмотрев. — А не из-за тебя ли я вообще вынужден их принимать?
— Что? — Я настолько растерялась от этих его слов, что почти не осознала весь вкладываемый им в них смысл.
— Ничего, — буркнул альфа. — Давай ложиться спать.
— Ты даже не подумаешь об этом? — не отставала я, решив проявить ту самую женскую мудрость, о которой говорил Дуглас, и проигнорировать его выпад в мою сторону. — Ты же понимаешь, что чем дольше ты на них сидишь, тем сложнее тебе потом будет слезать? Сейчас лучшее время для того, чтобы…
— Да прекратишь ты или нет?! — вдруг взорвался он, и меня мгновенно отнесло назад. Его запах вдруг налился жаром бушующего лесного пожара, он обжигал горло и глаза до слез, и я едва могла заставить себя дышать. — Хватит иметь мне мозги, Хана! Я тебе не Медвежонок, чтобы ты играла со мной в заботливую старшую сестру! Я сам способен разобраться со своими делами, без твоего настырного участия!
— Йон, как ты не понимаешь, я просто волнуюсь о тебе! — взмолилась я, ощущая, как впервые со дня нашей первой встречи в окровавленном переулке, во мне поднимается глубокий инстинктивный страх перед ним. Я видела злость, пылающую в его глазах, я чувствовала ее в его сбивающем с ног запахе, но вместо ответного импульса, вместо опьяняющего бесстрашия, что всегда толкало меня вперед, когда он выходил из себя, сейчас я ощущала только черный, животный, оглушающий ужас и ничего не могла с собой поделать. Метка на моей руке горела огнем, и я знала, что он чувствует ровно то же самое — и звереет от этого еще больше.
— Ты не волнуешься, ты лезешь, лезешь, лезешь — без конца лезешь в мои дела и в мою голову! — продолжил кричать он. — Ты повсюду, даже там, где я не хочу тебя видеть! Я устал от этого, слышишь? Я сам в состоянии разобраться со своей жизнью. Пока ты в ней не появилась, я отлично справлялся. И ни разу не оказывался в больнице.
— Ты же… ты же не считаешь, что это я виновата в том, что случилось? — севшим голосом прошептала я, вжимаясь спиной в дверь.
— В чем именно? — досадливо скривился он. — В том, что меня подстрелили, или в том, что наша метка перестала работать, как нужно?
Его слова обожгли меня как ушат ледяной воды. Йон знал. Он прекрасно знал, что я виню себя и что именно этими словами он заденет меня больнее всего. Я пыталась себя убедить, что в нем говорит его злость, его страх и разочарование в самом себе и том, как все вышло, но у меня больше не было сил снова и снова понимать и прощать его.
— Да делай что хочешь, — выдохнула я, а потом, собрав в себе последние остатки гордости и силы воли, развернулась и дернула дверь на себя. Он не последовал за мной — слишком взвинченный, слишком упрямый, слишком гордый, слишком… не привыкший подстраиваться под других. Быть может, наша разница в возрасте в конечном счете все же стала проблемой — но не потому, что я была старше, а потому, что он был младше. Быть может, я действительно чрезмерно опекала его все это время, закрывая глаза слишком на многое. Быть может, судьбоносная связь это действительно еще не все. И нет никаких двух половинок одной души, а есть просто сбитые с толку, изувеченные жизнью и изможденные разочарованиями бестии, которые никак не могли услышать и понять друг друга.
Я выбежала из дома в теплую июньскую ночь, окатившую меня ароматами ночного города, и бросилась вперед, не разбирая дороги. Даже сейчас какая-то часть меня надеялась, что Йон передумает. Что бросится за мной, нагонит на полпути, прижмет к себе и скажет, что ни за что меня не отпустит. Мне не нужны были бы даже его извинения или обещания исправиться — просто этот незамысловатый, но однозначный жест, который дал бы мне понять, что мы боремся оба. Боремся за то, что, как мне казалось еще совсем недавно, оба считаем самым важным в своей жизни. Но Йон за мной не последовал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Он опять отталкивал меня — как тогда, прошлой зимой после своей болезни. Но если тогда он якобы осознал, что лишь таким образом может уберечь меня от опасности, с которой была неразрывно связана его жизнь, то сейчас как будто сам до конца не понимал истинных причин своего поступка. Ведь дело было, конечно, не в таблетках, не в моей опеке и даже не в том, что Джером Стоун обвел его вокруг пальца, оставшись при этом на свободе и безнаказанным. В чем-то ином, что касалось только нас двоих. Например, в том, что его влюбленность, вызванная меткой и тем, что я была «его типом», в отличие от моей так и не стала настоящей любовью, а что может быть хуже, чем ощущение, что ты стальной невидимой цепью привязан к тому, с кем больше не хочешь быть?
Даже допускать такую мысль было невыносимо больно. Больно настолько, что я вынуждена была остановиться, потому что у меня элементарно не получалось вдохнуть. Грудь словно бы стиснуло раскаленным прессом, и я могла только хрипеть, судорожно хватая губами воздух.
Меня бросали и раньше. Начиная с того альфы, в которого я была влюблена в школе и который залез под чужую юбку, когда меня слишком долго не было рядом, и заканчивая моим бывшим мужем, который в день, когда я объявила ему о том, что хочу развестись, просто пожал плечами и согласился, словно речь шла не о том, чтобы закончить серьезные и вроде бы важные для обоих отношения, а о том, чтобы переставить шкаф в другую комнату. Я не ждала, что он будет упрашивать меня остаться с ним, но настолько полное безразличие меня задело сильнее, чем я могла представить. И сейчас все повторялось снова — в тот самый момент, когда другая сторона должна была сделать хоть что-то, отреагировать хоть как-то, они предпочитали не делать ничего. Значило ли это, что то, что я звала семьей, на самом деле было нужно лишь мне одной? Или что чувства моего партнера были настолько слабы и безынициативны, что задуть их было легче, чем свечу на праздничном торте? Кто из нас двоих был виноват на самом деле, и была ли в этом вообще хоть чья-то вина? Судьба, предназначение, пересекающиеся линии и чудеса совпадений — что из этого вообще имело значение теперь, когда я снова осталась одна? Неужели в этом мире не было такой силы, что способна была даровать мне дом, стены которого оказались бы крепче, чем натиск моего страха и желания бежать прочь без оглядки? Если даже Великий Зверь с этим не справился, значит ли это, что я совершенно безнадежна?
Из-за переполняющих меня эмоций я не могла остановиться — все шла и шла вперед, сквозь ночь. Не чувствовала ни ног, ни усталости, просто двигалась сквозь неверное марево огней, пересекая незнакомые улицы, не глядя по сторонам и даже не обращая внимания на сомнительные компании, которые прежде бы обошла по широкой дуге. Повезло, что в кармане все еще остался плеер, и я слушала одну и ту же кассету по кругу, пока не села батарея. Прошел небольшой дождь, который я переждала под козырьком круглосуточного магазина, и мне вдруг захотелось пройтись по лужам босиком, поэтому я сняла кеды и пошлепала дальше без них. От мокрого асфальта ноги неприятно пружинили и гудели, и я все-таки запыхалась. Приметив неподалеку открытые ворота какого-то небольшого сквера я, недолго думая, вошла в него и, отыскав там сухую скамейку под навесом, тяжело растянулась на ней, прикрыв глаза и ощущая, как мысли гудящим роем переполняют голову, жаля ее изнутри. Не знаю, сколько я просидела вот так, но когда снова заставила себя поднять веки, то увидела прямо перед собой окаченное пламенеющим рассветным сиропом льдисто-голубое здание «Элизиума». Это внезапное откровенно показалось мне настолько смешным, что я не смогла сдержаться, хотя мой смех больше походил на сдавленный хрип.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})