металл сдать?
— Нет, конечно. За неё копейки бы дали.
— То есть, это реально был ты?
— Ну я. И что?
— А нафига?
— Мне ты тоже никогда не рассказывал, — сказала Тамара. — Только тем полицейским что-то объяснял…
В лифте на какое-то время воцарилось молчание. Ромка явно ощущал на себе чужие взгляды, и точно не был от этого в восторге.
— Да чё вы пристали-то… Дела минувших дней, как грится…
— Ну нам просто интересно. Раз ты говоришь — не для выгоды, потому что не продать. А для чего тогда?
— Да как объяснить-то, блин… Даже не знаю. Просто бесит она меня. Чёртов жестяной памятник — а к нему на поклон приходят, цветы к нему кладут, фоткаются. Жена моего бати вон дочку свою таскала, чтобы эт самое. И меня хотела утащить. А я как-то пришёл к нему, и смотрю — какой-то мелкий пацанёнок на неё, на Звезду-то, забраться пытается. Так мамка на него так накинулась, мол, ты что творишь — и давай орать. И мне так тошно стало. Тошно и обидно. Какая-то жестянка, а люди из-за неё на детей орать готовы, и вообще возносят её, будто бы это хрен пойми что. А это, типа… просто кусок металла. Вот я и решил её распилить втихаря. Чтобы… не знаю. Чтобы показать им, что-то, ради чего они так боятся, и с чем фоткаются — это просто жестянка, и не более.
— А такую вещь, как память, ты не понимаешь? — серьёзно спросил Серёжа. — Это не просто кусок жести, как памятник Пушкину — это не просто кусок камня. «Звезда Народов» — это ведь символ. А на символ действительно нельзя с ногами залазить, потому что… это неправильно. Суть не в самой жестянке, а в том, что она значит для всех этих людей.
— Да ну, и ты туда же, — Ромка махнул рукой.
— Но Серёжа прав, Ром, — сказала Тамара, в темноте осторожно взяв его за рукав. — Для людей… эта вещь много значит, но не потому что она из дорогого металла, а из-за события. Помнишь, те скульптуры из проволоки, которые ты мне показывал? Возможно, для человека, который делал «Звезду Народов», она тоже очень много значила, как и для того, кто делал те скульптуры. Люди… что-то вкладывают в это. Поэтому, по сути, это больше, чем просто материал, которому придали форму.
Ромка тяжело выдохнул носом, но ничего не сказал. В темноте не видно было, куда он смотрит, и не разглядеть было, что сейчас в его взгляде.
— Ладно, — вздохнул Серёжа. — Что было, то и правда было. За каждым здесь, видимо, водится грешков. И у меня тоже свои имеются.
— Что, в детстве двойку по математике получил? — усмехнулся Ромка.
— Не, с математикой у меня всегда было одинаково… плохо. Я про другое. Я какое-то время тусил с… с гопниками.
— Это с какими?
— Да никакими. Просто семь-восемь алкашей-долбоящиков из параллельного класса. Мелких стопарили, ширялись чем попало, в парке из-за них по вечерам ходить было нельзя. Как вспомню — аж мерзко.
— А как ты к ним попал? — удивилась Тамара.
— Да как-то… Я и не помню, если честно. Там заводилой был чел по кличке Водичка.
— Ой бл*… — протянул очень долго Ромка, как будто узнав знакомое прозвище.
— Что, знаешь его?
— Ага, его многие пацаны знают. Таких мудаков, как Водичка, только поискать. Слуш, Серёг, а как ты с ним вообще…
— Давай оставим это, ладно? Главное, что…
— Э, не-не-не! Ты меня развёл рассказать, зачем я «Звезду Народов» портил, теперь давай сам колись. Как вышло, что ты с Водичкой затусил?
«Что вообще может быть страшного в человеке с таким прозвищем…» — скептически подумала Тамара.
Даже по голосу было понятно, что Серёже очень неловко вспоминать подобное. Но он для чего-то сам напросился и, видимо, теперь был этому не рад.
— Ну. В общем… Он в параллельном классе учился. И многих чмырил, и ничего ему за это не было. А единственный способ, чтобы тебя не чмырили — стать «чётким» пацанчиком. Вот так и вышло, что я пару раз с его друганами затусил просто ради приличия, чтобы отстали и не лезли, а потом они затянули меня к себе и… И я, блин, почти к ним втянулся. Не потому что с ними было круто. Говно, а не люди. Считали себя «бригадой», «брат за брата», всё такое, мозгов как у баранов. Но блин, что-то такое было, объяснить не могу… Что-то… надёжное, может быть? Как будто стоишь с ними — и никто посторонний тебя не тронет, никто тебе слова не скажет. Только я ведь был не такой, как они. Думаю, когда-нибудь они заметили бы.
— А как ты соскочил? — спросил Ромка.
— Да Водичку же за что-то посадили вроде. Или перевели, фиг знает. В общем, без заводилы компанию собирать стало некому и я благополучно слился. Помню, когда он пропал, вся школа вздохнула с облегчением, даже учителя. А я вскоре нашёл себе нормальную компанию. В «Стаккато».
— Выходит, если бы ты с Костей не познакомился, до сих пор бы с ними зависал?
— Не понимаю, с чего ты это взяла, но… но кто знает. С первого взгляда это не связано, но вполне может быть и так.
— А Костя с Нюрой в курсе?
— Неа. Зачем им. Они не спрашивали, да и я не особо распространялся.
— Серьёзно?!
— А что это изменит, если даже они узнают? Просто… не слишком хорошие для меня времена, и все это понимают. Я не скрываю этого, но просто не было возможности им рассказать. И смысла… тоже не было. А тут мы всё равно старые грешки обсуждаем. Вот я и решил свои пять копеек внести.
— Не, ну с Водичкой, конечно, тусить хреновая идея, — сказал Ромка.
— А что, ты тоже с ним знаком?
— Один мой кореш бывший у него в компании гулял. Так Водичка шутки ради его чуть под машину не толкнул. А другому жигой брови спалил, хэ зэ, по пьяни или нет. Короче, долбанутый чел на всю голову. К такому спиной поворачиваться никогда нельзя, он тебе или нож в спину всадит или чё похуже — куда пониже…
Парни неслышно прыснули, а Тамаре было не слишком смешно — таких шуток она не понимала.
Со стороны дверей раздался железный стук, а затем кабина содрогнулась. Тамара инстинктивно схватилась за Ромку, когда что-то снаружи раскрыло двери лифта и в кабину проник свет.
Пол лестничной площадки был примерно на полметра выше пола лифта.
— Вылезайте живее! —