На родине Медея устроилась работать учительницей русского языка и литературы, благо университетский диплом у нее имелся. Ей выделили квартиру при школе, и все как будто наладилось, и всяческое кипение страстей прекратилось. Вот только с разделением сыновей смириться она никак не могла.
…Прошло довольно много лет, настолько много, что Аннина главная жизнь, которая должна была с ней случиться, уже почти вся случилась. И тогда Анна опять услышала в трубке характерный Медеин богатый вибрациями голос. Только теперь он звучал глухо, словно весь оставался в груди, и наружу доходило лишь эхо далекого горного обвала.
Медея сказала, что давно болеет и «все нутро у нее горит».
Потом ей сделали какую-то операцию, но лучше Медее не стало. Пламя, терзавшее Медею всю жизнь, кажется, доканывало ее, выжигало изнутри. И однажды Медея вспыхнула окончательно и стала светом, бесплотным духом. Теперь она являлась по вечерам на берег моря и, заламывая руки, выкрикивала в беспокойные волны имена своих мальчиков. Но все равно никто ничего, кроме крика чаек, не слышал, да и слышать не мог, потому что не дано смертным слышать голос богини, пускай и бывшей…
Над Анниной девственностью Медея всегда любовно и добродушно посмеивалась, совсем для Анны не обидно. И еще говорила, понизив голос до обычных своих сердечных вибраций: «Анна, слушай, надо любить. Любить не страшно, запомни это. Любить не страшно. Только любовь делает нас людьми. Только любовь».
Кому, как не ей, почти богине, было знать это.
* * *
После нескольких лет выморочной необязательной жизни Анна совершенно неожиданно для родителей и себя самой поступила в Университет. Да не в питерский, мрачноватый и казематоподобный, а в московский, на русскую филологию. Села как-то в поезд, укатила в эту самую Москву, о которой давно мечтала, как три сестры вместе взятые, сдала вступительные экзамены, получила комнату в общежитии на Воробьевых горах и зажила совершенно иной, чем в Питере, жизнью. И только с жизнью «личной» все оставалось по-прежнему: то есть ничего, заслуживающего внимания, в ней не происходило. Точно весь запас любви был израсходован где-то по дороге, да и то не совсем ею.
Вожделенная Москва встретила Анну ласково. Сумасшедшие три экзаменационные недели закончились, и в ожидании результата можно было дни напролет слоняться по городу. Природа Анниной логически почти не объяснимой любви к этому городу для всех, но не для нее, оставалась загадкой. Во-первых, «Подмосковные вечера» Лидии глубоко в душу запали. Во-вторых, в Москве жили ее кумиры, прошлые и настоящие. Они ходили по всем этим Маросейкам, Варваркам, Ордынкам, Божедомкам…
Ах, музыка какая! И однажды Анна, замирая сердцем, целый квартал провожала на расстоянии — из Мерзляковского и в Хлебный — ее, ее, лучшую из той четверки…
И вот зажила Анна привольной жизнью столичной студентки. Стипендия ей причиталась, да из дома ежемесячно подбрасывали некоторую сумму, потому что дочь, которую раньше держали в непутевых, теперь зауважали.
Окно ее комнаты в общежитии выходило прямо на Москву. Не то чтобы на какую-то ее часть, а именно на всю Москву: с золотом куполов, шпилями высоток, далекой Останкинской телевышкой, изгибом реки и знаменитым стадионом в нем. Слева от Университета росли сады, а еще совсем недавно, лет тридцать назад, здесь была деревня: остатки кое-какого фундамента и несколько аллей все еще четко просматривались среди наступившего растительного хаоса. Жители окрестных домов приходили сюда осенью собирать одичавшие маленькие яблоки и груши, устраивали пикники по выходным и просто гуляли, слушая вечерами разбивавшихся в пух и прах соловьев.
Каждое утро она первым делом подходила к окну и несколько секунд созерцала городской пейзаж, окутанный, сообразно времени года, мглистой утренней январской дымкой, жарким вечерним июльским маревом или словно собранный в фокус после весенней грозы. И эти ежеутренние созерцания были, пожалуй, единственным проявлением «имперского сознания», свойственным ей в самой зачаточной форме.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Ее соседкой по комнате была девушка из Болгарии с легкомысленным и веселым именем Стефка, училась она уже на втором курсе того же филфака. И зажили они душа в душу и почти три года жили без проблем, обрастая общими друзьями и подругами.
Поначалу Аннина девственность была на курсе притчей во языцех. Но потом все так увлеклись собственной личной жизнью, что об Анниных проблемах вспоминали лишь изредка и то в связи с отсутствием вокруг нее лирических скандалов и сплеген.
А народ, оказавшись на свободе в огромном мегаполисе и вне опеки родителей, пустился во все тяжкие. И каждому доподлинно было известно, кто с кем спит, а если не спит, то почему.
Вот, например, Стефка была отличницей и при этом вела бурную личную жизнь. На первом же курсе жертвой ее нерусских чар стал молодой и случайно неженатый доцент с кафедры русской литературы. Он прокрадывался в самое неурочное (в смысле, для него и для Стефки лекциями не занятое) время на их этаж, и все деликатно делали вид, что не замечают этого. Но после Нового года ему здорово накрутили хвост на кафедре, и он затих настолько, что даже перестал смотреть в сторону Стефки на лекциях, а на экзаменах делал все, чтобы отвечать билет она шла не к нему.
Стефка же очень быстро доцента забыла, перенеся свою любовь с него исключительно на его предмет: русскую литературу в лице миловидного синеглазого однокурсника, писавшего стихи про закаты и склоненные у реки ивы.
Анна, подселившись в комнату к Стефке, застала ту еще в стадии увлечения русской литературой, но уже с уклоном в романскую филологию, поскольку на ее горизонте замаячил и маячил с малыми перерывами два года кареглазый и настойчивый Антоша из Саратова, третьекурсник с кафедры иностранных языков.
Антоша даже хотел на Стефке жениться, и та даже не слишком возражала, но тут он окончил Университет, а Стефке оставался еще год, и все само собой рассосалось.
Вот как раз в конце Стефкиного пятого курса и Анниного четвертого случилась та ерунда с переодеванием, в результате которой оказалась Анна в квартире своего однокурсника Васька и его на тот момент жены Ленки. Но сначала надо рассказать о действующих, кроме Анны, Ленки и Стефки, лицах.
Лиц этих, помимо оговоренных, было двое: Фатьма, идейная девственница из Баку (училась на филфаке курсом ниже), и Ренат из Узбекистана, тот и вовсе с исторического.
Было еще одно лицо, косвенно принимавшее участие в данной истории и, кстати, весьма существенное в Анниной жизни вообще. А именно: Сашка Золотников, тогда еще худенький почти мальчик с нахально-грустными голубыми глазами, Ленкина самая большая в жизни (как оказалось постфактум) любовь, Аннин же на долгие годы самый близкий друг мужеского полу.
Ленку Анна любила за ясную при любых обстоятельствах голову. И Ленку Анна немного опасалась, потому что с ней было как на надувном матрасе: никогда не знаешь, в какой момент он из-под тебя выскользнет.
И ладно Анна, а каково было с ней мужикам?
Впрочем, сначала мужиков у Ленки не было, а был только и только Сашка. Потом что-то у них по молодой дури не заладилось, и Ленка сгоряча переспала с Сашкиным ближайшим другом, а потом не единожды закрепила результат. Сашка, не будь дураком, тоже неоднократно сходил на сторону. А жена Сашкиного друга была Ленкиной и Анниной подругой. И она единственная так ничего и не узнала, а когда спустя два года узнала, то ни за что, к общему облегчению, не поверила. Вот такая завертелась катавасия.
Потом Ленка с Сашкой периодически сходились и опять расходились, и расспрашивать Ленку о ее мужчинах было совершенно бесполезно, потому что правды добиться от нее Анне никогда не удавалось, и с кем с курса и его окрестностей Ленка в итоге переспала, а с кем нет, так и осталось загадкой. И из какого такого спортивного интереса она это проделывала, тоже было ясно не до конца. Она говорила, что из любви к Сашке.