Умерла Лидия спустя почти двадцать лет после своего мужа. Она лежала в больнице с третьим инфарктом, ей становилось все хуже и хуже, и наконец позвонили Анне в Москву сказать, что бабушка умирает.
На другой день Анна шла по осенней аллее больницы к павильону номер восемнадцать. Лидия была уже без сознания и дышала тяжело, с большими перерывами.
Когда Анна вошла, ее тетка, дочь Лидии (еще через двадцать лет она будет умирать почти так же, как ее мать), встала и уступила свое место на табуретке Анне. И все родственники вышли из палаты, где Лидия лежала одна, потому что умирать в этой больнице всегда выносили в отдельную палату.
Анна села на теплую после тетки табуретку и взяла Лидию за руку. Рука была холодная и пальцы почти совсем не разгибались, а, наоборот, собирались в горсточку, как бы цепляясь за что-то невидимое. Анна сидела с умирающей рукой в своей руке и пыталась дышать с Лидией в такт: ей казалось, что Лидии от этого будет легче. Они вместе вдыхали и выдыхали. Причем вдыхала Лидия с хрипами и свистом, а выдоха совсем не было слышно, словно она старалась оставить внутри себя весь этот последний в ее жизни воздух.
Анна сидела, гладила холодную и все больше сжимающуюся руку и уговаривала Лидию бояться. Она так и говорила почти ей на ухо: «Ты не бойся, не бойся!» Прошло минут пять. Наконец Лидия вдохнула, а выдохнуть забыла.
Анна продолжала держать руку Лидии, а Лидия — Аннину руку. Словно они шли-шли куда-то вместе и вот наконец пришли. Но Лидия отправилась дальше, а она, Анна, осталась.
Анна подождала еще немного, потом тихо вынула из руки Лидии свою руку и вышла в коридор.
* * *
Где-то в бытность библиотекарем или сторожем, сейчас утверждать трудно, но точно после неудачной попытки родителей пристроить Анну в свой институт и ее собственной неудавшейся попытки бегства завелись у нее новые друзья. Из так называемой богемы. Тут уже фигурировали и какие-то выставки подпольных художников, и километры прослушанного в не слишком качественной магнитофонной записи Галича, и прочитанный в очередь «Архипелаг ГУЛАГ»: бледно-серый шрифт почти исчезал на местах сшива допотопной, но кропотливо выполненной фотокопии.
В это рискованное и опасливое время и появился на ее горизонте Володя номер четыре. Вообще-то все звали его Сан Санычем за некоторое сходство с поэтом Блоком в молодости. При этом сам Сан Саныч был старше остальной их компании лет на десять, про личную жизнь его ничего никому известно не было, а если кому и было, то до Анны эти сведения не доходили, поэтому она могла иметь насчет Сан Саныча любые иллюзии.
Первоначально она всерьез думала, что влюблена в невысокого, ладного, чем-то похожего на (опять же поэта) Гумилева — Витюшу.
И уже назревали долгие задушевные разговоры и даже совместные походы в кино. Только все быстро переменилось местами, когда однажды Сан Саныч, Витюша и их общая подруга Зоя пришли к ней в гости. Родители отсутствовали до какого-то очень позднего часа, и они вчетвером могли провести время, ни в чем себе не отказывая.
После выпитой бутылки водки вдруг оказалось, что Зоя влюблена в Витюшу и Витюша вроде бы уже отвечает взаимностью. А она вроде бы уже влюблена в Сан Саныча и он вроде бы тоже в нее влюблен. Время шло за разговорами и танцами. Потом она обнаружила себя в прихожей под вешалкой целующейся с Сан Санычем так, как она никогда и ни с кем раньше не целовалась.
Ноги у нее вдруг стали мелко-мелко дрожать в коленках, и она наверняка рухнула бы на пол, если б Сан Саныч основательно и со знанием дела не припер ее к стене.
Встречались они теперь довольно часто — и в общей компании, и у нее дома, неизменно в присутствии родителей, которые, надо полагать, очень рассчитывали, что удочери заведется счастливая «личная жизнь», которая при благоприятных обстоятельствах плавно перейдет в «законный брак».
Прежде чем исчезнуть в Анниной комнате, Сан Саныч непременно перекидывался с ее родителями парой ничего не значащих, но так греющих материнское сердце фраз.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Дома он Анну всячески образовывал и учил уму-разуму относительно русской литературы. В компаниях же их общение носило совершенно иной характер. Очень быстро наметилась довольно однообразная схема: застолье с разговорами, танцы, поцелуи и тисканье под вешалкой, потом мучительные объяснения на кухне. Так и пошло: застолье, поцелуи, объяснения…
Тогда же Анна познала и тайное удовлетворение при виде менее счастливой соперницы. Чувство было для нее совершенно незнакомым и довольно острым: ведь впервые предпочли ее. Отвергнутую барышню, инфернально худую, с блестящим, немигающим после второй рюмки взглядом, прозвали Островитянкой, потому что родом она была из Кронштадта.
Барышня читала стихи, посвященные Сан Санычу, и стеклянными глазами следила за ним с Анной из своего угла во время их сборищ то в каморке у поэта-сторожа, то в подвале у художника — оператора котельной, то еще где.
Однажды в самом конце весны, когда родители остались на даче, компания собралась у нее. Было весело и пьяно. В какой-то момент Анна почувствовала, что ей хватит, и ушла в родительскую комнату очухаться. Она упала спиной на двуспальную кровать, приняла максимально привлекательную позу, красиво расправила складки юбочки и закрыла глаза.
Через минуту скрипнула дверь. Вслед за ней сюда мог зайти только Сан Саныч. Она лежала, мысленно представляя себе сцену из «Легкого дыхания» (платок выглядывал на всякий случай из-под подушки) и уже готовая ко всему.
Очень долго было тихо и ничего не происходило. Потом дверь скрипнула в обратном направлении. От возмущения Анна чуть не закричала, но вовремя передумала, успокоилась и на самом деле заснула.
Когда через час с лишним она вышла к гостям, все были уже более или менее заняты друг другом и свободных лежачих мест не было ни в гостиной, ни в ее комнате.
В углу, в кресле, глотая слезы вперемешку со стихами, затаилась Островитянка. Она посмотрела на Анну страшным прозрачным взглядом, и та поспешила ретироваться на кухню.
Там, положив на руки голову, сидел за столом Сан Саныч в компании последней бутылки красного. Анна тихо погладила его по голове. Он встрепенулся, поднял на нее абсолютно пьяные глаза и опять уронил голову, что-то при этом нечленораздельно промычав. Она потрясла его за плечи и попросила повторить сказанное. Он повторил. Получилось что-то вроде: «Не могу, не могу я, понимаешь ты?»
Анна не на шутку удивилась и решила потребовать ответа у Витюши. Она почти грубо оторвала его от возмущенной Зойки и велела объясниться. Тот помялся и заявил, что вообще-то у Сан Саныча как бы есть жена, но это вроде фиктивно, ради прописки, но «он как порядочный человек, Анечка, сознавая всю меру ответственности, понимаешь ли, не может…».
«Конечно не может!» — Анна с отчаяньем бросила Витюшу обратно на Зойку, пробежала мимо сидящей все в той же позе и с тем же взглядом Островитянки, крикнув по дороге:
«Зря высиживаешь, дура!» — и, накинув плащ, Выскочила на улицу, в короткую летнюю грозу с далеким громом и радугой во все небо…
Одиночество совсем не тяготило ее, а свое затянувшееся, по существовавшим меркам, девичество она воспринимала уже как нечто само собой разумеющееся. Подобная стагнация гораздо больше волновала ее подруг, которые уже успели пропустить по нескольку романов и романчиков. Подруги пожимали плечами, поторапливали и даже пытались сводничать, а потом плюнули на это дело и пустили ситуацию на самотек. Не влиять же в самом деле на ход событий силовыми методами.
… В эти вот годы и послышался в ее жизни шум морского прибоя. Точно принесенный из будущего в настоящее отголосок всего, что так полно, безоговорочно, всю береговую линию заливая, случится с ней позже. История эта была даже не историей, а целым мифом. Мифом о Медее.