Читать интересную книгу Таинство любви - Иоланта Ариковна Сержантова

Мяч

Стеклянный шарик луны, запутавшийся в кроне дуба, напомнил мне новый, пахнущий кожей, словно крепкими духами, мяч. Видно, наряжалась округа к Рождеству, сколь умела, — без меры щедро, да после как упрятывала украшения в сундуки до следующего раза, про луну-то и позабыла. А, может, пожалела снимать. Мол, пускай её висит, радует, ежели кому удовольствие от того. Бо30 не каждый на небо взглядывает, и не каждый день. Промеж своих дел, будто куры в сору, скребут до земли, как до сути, а она всё не отыщется, спрятавшаяся на самом виду.

Ну, касаемо меры, оно и понятно, — у всякого она свойская. Тут другое. Кому не нарадоваться на пустяк, а иному и чудеса не глянутся, враз делается скуШно до брезгливости. Подавай им новое! Пресыщенные с малолетства, не впечатлились, видите ли, оне. Либо напротив, — так мало было дано им или позволено, что теперь не могут насытиться никак.

Если что, это так, запросто, не в обиду назидания, а навроде как про куст, что растёт за окошком. И хотя знаком с незаметного прутика, с ползунков почки почти, но как бы сам по себе. Затопчут — досадно, нет, так поглядим, что выйдет из того. Со стороны. С обочины, с горки, кой повыше, подальше от неудобств прочих.

Отчего то бывает, — неведомо. Стократ ведОмые уготованной долей, про которую редко когда умеем догадаться, хотя загадываем не раз и не два, мы беспомощны, пронзены жалом бессилия лишённой жалости судьбы к картонному листу вселенской участи быть позабытыми вскоре, как напитается земля последней по нас слезой.

Кстати же, я помню запах своего первого кожаного мяча. Он улыбался застенчиво, несмотря на известную долю всех мячей, и растянув упругие щёки, скалился в ответ моему восторгу белоснежными молочными зубами шнуровки. Каюсь, я украдкой целовала его и, покуда ещё тот ни разу не был бит, укладывала с собой спать. Но и после, как могла, утоляла его боль, держала подле, наслаждаясь, тем не менее звоном подачи, лёгкостью, безудержностью его полёта.

Что с того, что с той поры прошло более полвека? Неужто я теперь думаю про него хуже прежнего. Разве не поминаю его добром в памяти?

— Мяч?!

— Всё равно, что мяч.

— Так ты ж… девчонка!

— Ха! Мало ли что вплетаем мы в косички жизни, не одни ж банты, бывает, случается там и нечто более существенное.

— Ну-ну…

…Небо не сводило влюблённых голубых глаз с луны, потому как в жизни каждого — свои конфеты и мячи. Всё — своё, но ничего, собственно, в самом деле своего-то и нет.

Лунное

Светильник луны, включенный солнцем на всю мощь, сиял радостно и бесстыдно, освещая то, что ночь обыкновенно намеревается утаить. Взбираясь повыше на небосвод по лестнице редких облаков, луна задевала деревья, так что чудилось, будто бы крона леса тает из-за близкого, досягаемого её жара, и именно от того приобретает привычные взору плавные очертания облизанного волнами морского берега.

По мере того, как круг луны поднимался под потолок небосвода, задевая стволы, он плавил их, смешивая с лунной пылью, и хотя после те оказывались совершенно невредимыми, с ними всё же происходило нечто. Казалось им лестно касаться луны, проходить сквозь горнило её великолепия, и предстать после не в прежнем своём виде, но обновлёнными, совершенными, с лёгким серебрением, что делалось заметно много позже или раньше днём.

Днём же раньше луна была совсем иной. Под тёмны, гневны очи сумерек она предстала почти прозрачной, отчего сливалась с небом и её непросто было разглядеть.

Неотвязное ощущение неловкости витало в воздухе. Луна явно старалась остаться незаметной и незамеченной, словно стеснялась или боялась чего. По этой или иной причине она сутулилась, вжимая голову в плечи неба, однако неизменно скатывалась по его круглому своду, ранясь о непокорных, вышедших из-под повиновения от того, переросших абрис леса.

Кто именно, поимённо задевал луну, было не разглядеть. В целом, она оказывалась вполне цела и столь искренна в своём сиянии, что все явные и надуманные несовершенства казались такой безделицей, о которой не стоило говорить.

Вот, помолчим, наверное, и мы…

Что-то из детства…

Ветер наспех пеленает деревья и фонарные столбы в липкие от воды простыни, прыщет дождём в лицо, а мокрый снег, — всё у него наспех, — он уже тут и суетится подле, тает на щеках, принуждая рыдать.

Казалось бы… Следует поторопиться, да бежать без оглядки под сень подъезда, где сухо скрипят половицы, прогибаясь под шагами и подкидывая пыльный песок, где пахнет мышами и кошками, где на каждой двери — жестяной короб почтового ящика, из дыр которого, вместе с содранными второпях уголками газет, выдувает сквозняком некую унылую, печальную музыку, что вот ещё немного, и кажется перейдёт на вой.

Тем же сквозняком, тянет из-за незакрытых дверей простылыми кипячёными простынями, распаренными деревянными бельевыми щипцами, густо посоленной горбушкой и брызжущим от негодованием постным маслом, что зловеще поглядывает из сковороды на желтоватый клубень картофеля. Нарезанный ломтиками, тот истекает белым соком на почти что насквозь истерзанной готовкой деревянной доске, темнеет с лица… Крайний ломтик толще прочих, и останется чуть сыроват внутри, будет хрустеть на зубах. Однако же лучше жареной картошки лакомства нет, иное всё — баловство, супротив картошки. А если её с солёным огурчиком или, что ещё лучше, — с бочковым помидором, который сдаётся и загодя пускает прозрачную слезу рассола от одного лишь взгляда в его сторону…

Так что про подъезд, и про соседей знаемо, кажется, всё. Также, как и собственные норов с укладом лежат на ладони прочих. Известно, кто чем жив, который из-за чего уже нет. В каком году вселился ответственный квартиросъёмщик и чья фамилия наперёд иных выписана на доске у входа. Само собой не утаить и криков, и рыданий, и звона посуды… Со стороны, через стену слышны даже мольбы: «Не надо, мамочка, я больше не буду!» Только не спросит никто после: что, зачем и почему. Обождут, покуда расскажется само.

В детстве, пожалуй, любое хорошо, но из особенного — возвращаться с родителями из гостей. Один из них держит за руку, шаги не путаются в ногах и на хлопчатых коричневых чулках сзади не осело ни единого пятнышка. Ты глазелешь по сторонам без опаски оступиться, и от тепла отцовской руки так уютно и хорошо, даже несмотря на снежный дождь. Ты следишь за тем, как снежинки тонут в неглубоких запрудах неровностей тротуара, как скоро меняются их