каждая пиктограмма представляет собой не звук или отдельное слово, а идею. Поскольку идеи… бесконечно разнообразны, число знаков в китайской письменности распадается на пять фигур, а каждый отдельный знак может содержать больше линий, чем западный алфавит – букв. Если бы египетское и шумерское письмо полностью отказалось от использования идеограмм и перешло на фонограммы, то, возможно, обе эти системы письма сохранились бы живыми до наших дней.
В историческом алфавите, изобретенном каким-то древнесирийским книжником… упрощение письменности… было полным и радикальным. Сущность алфавита – разложение звуков человеческой речи на отдельные составляющие и представление каждого из этих элементов отдельным визуальным символом. Финикийцы – изобретатели алфавита – выделили и обозначили согласные. Греки заимствовали эту находку, а затем развили и дополнили алфавит, выделив и обозначив также и гласные звуки. Латинский алфавит, ставший письменностью западного общества, – это вариант греческого» [2, с. 235–236].
Но, как «дьявол прячется в деталях», здесь возникает одна чрезвычайно важная развилка, без обсуждения которой нам не обойтись. Г. Гадамер в своем Введении к «Истоку художественного творчества» М. Хайдеггера размышляет над центральным понятием философии великого мыслителя – о Бытии. Он замечает, что некоторым образом, почти мифологически, Хайдеггер говорит о «сокрытости» и «несокрытости» в бытии, что поиск «сущего» в действительности связан с особой работой языка и сознания. Он говорит о понимании Хайдеггером «прореживания» бытия, обнаружении им «сущностей» бытия, переводе их из «сокрытого» состояния в «несокрытое». Но, как пишет Гадамер: «Сущее, выходящее наружу из несокрытости, выступает для того, кто его замечает» [Цит. по: 2, с. 129].
Но кто этот таинственный кто? Конечно, это актуализированное через язык сознание человека.[13] Но чаще всего сформированный и развившийся язык уже обладает своей собственной субъектностью не совсем понятного рода, чтобы «высвобождать» посредством языка «сокрытые» сущности из их дремлющего, спящего состояния.
Основные вопросы данной гносеологической проблемы крайней важности заключаются в трех аспектах: первый из них связан с тем, насколько сознание верно использует язык во всем объеме его возможностей, второй – насколько сам язык готов к такого рода работе и адекватен к воссозданию той картины мира, в которой нуждается субъектность человека, и наконец – третий, – это исходная бытийно-сущностная установка сознания, которая так или иначе формирует и подбор языковых средств и формируемый итог в виде какого-либо суждения или тезы.
Это, по сути, главный вопрос философии языка, так как он упирается в такие возможности воссоздания действительности при помощи данных языковых средств, которые давали бы адекватную, а не искаженную картину мира.[14] Приведем универсальное суждение Хайдеггера, важное в контексте наших размышлений. В «Истине и искусстве» он писал: «Язык впервые дает имя сущему, и благодаря такому именованию впервые изводит сущее в слово и явление. Такое именование, означая сущее, впервые назначает его к его бытию из его бытия. <…> Язык не просто передает в словах и предложениях все очевидное и все спрятанное как разумеющееся так-то и так-то, но впервые приводит в просторы разверстого сущее как такое-то сущее. Где не бытийствует язык – в бытии камня, растения и животного, – там нет и открытости сущего…» [3, с. 103].
Язык не создает, по Хайдеггеру, действительность, придумывая для него обозначения, выражаемые в словах; сущее всех явлений и предметов уже наличествует в действительности само по себе. Их перевод в Бытие возможен только после того, когда сам язык становится способным раскрыть (перевести из сокрытого, сокровенного состояния,) сущее (смысл, содержание каждого факта – в самом широком смысле – действительности) в существование, опредметитъ его.
Очевидно, что каждый язык по-разному подготовлен к подобной процедуре, и историческое развитие каждого из мировых языков (то есть тех языковых систем, на базе которых определялись – ментальность человека, формировалась нация, культура и искусство, формы государственности и ценности общественной жизни, то есть цивилизация) не совсем синхронно. Не совсем похоже они проходят через процесс выяснения своих отношений с сущим – от полной непроясненности этих отношений в языке примитивных родовых обществ до утонченных и сложных систем воспроизведения бытия в развитых языках.
Но даже и здесь, Хайдеггер выделяет некоторые языки среди других. Для него и его системы доказательств на первом месте пребывает древнегреческий язык. Этому он дает вполне убедительное объяснение. Приведем его: «Говорят о средоточии вещи. Для греков средоточие вещи было тем, что лежало в основе вещи и притом исконно предлежало в ней…
Такие наименования не произвольные имена. В них изъявляет себя… основополагающее постижение греками бытия сущего вообще. Но такими определениями и закладывается основа истолкования вещности вещи, задавшая меру впоследствии, ими полагаются твердые пределы западного истолкования бытия сущего. Западное истолкование сущего начинается с того, что греческие слова перенимаются римско-латинским мышлением… Такой перевод греческих наименований на латинский язык отнюдь не только невинная процедура, какой считают его еще и поныне. Напротив, за буквальным по видимости и, стало быть, охраняющим переводом с одного языка на другой скрывается перевод греческого опыта в иную форму мышления. Римское мышление перенимает греческие слова без соответствующего им равноизначального опыта того, что они говорят, без самого греческого слова. С этого перевода берет начало беспочвенность западного мышления» [3, с. 58].
Для системы Хайдеггера данное утверждение имеет во многом принципиальный характер. Без этого тезиса поиск сущего становится не имеющей смысла работой, так как нам становится неясен сам процесс обретения человеческим сознанием связи с реальностью и тем, что он называет «сущим в Бытии».
Любопытным образом у Тойнби мы также обнаруживаем похожую ссылку на древнегреческий язык с учетом решения им главной задачи – понимания генезиса, развития и взаимодействия цивилизационных общностей в мировой истории. Он пишет: «В качестве двух полярных крайностей возьмем классический санскрит и современный английский. Санскрит в силу исторической случайности оказался законсервированным в канонической литературной форме еще до того, как, претерпев существенные изменения, он превратился в индоевропейский праязык – язык, из которого произошли все индоевропейские языки. В санскрите англоговорящий исследователь найдет поразительное количество флексий при удивительной бедности частиц, тогда как на другом конце шкалы в современном английском осталось чрезвычайно мало флексий, унаследованных от праязыка, но образовалось огромное количество предлогов, частиц и вспомогательных глаголов. В этой лингвистической шкале, где английский и санскрит представляют собой две крайности, аттический греческий (древнегреческий, в нашем обычном выражении – Е. К.) находит ближе к середине. Аттическое наречие поражает сходством с санскритом по обилию флексий, но дальнейшие наблюдения показывают, что греческие и санскритские флексии иначе распределены между различными частями речи. Греческому менее, чем санскриту, свойственны флексии существительного, но, с другой стороны, в нем больше флексий глагола. Эта