15(28) января Куропаткин, который не верил в успех операции, получив информацию об активизации японцев на фронте центральной 3-й армии, отдал приказ об отступлении. В войсках этот приказ вызвал возмущение. Информация не подтвердилась, но ее и не торопились проверять{1877}. Главнокомандующий уже признал наступление неудавшимся. Алексеев сделал из этого верные выводы: «Но уже и теперь можно сказать, что нам недостает очень многого, кроме ранее высказанного: необходимости давать всякому действовать в пределах его обязанностей, но под ответственность. Мало у нас умения, знания; много в мирное время тратится труда на показную сторону. Конечно, мы одолеем. Но цель эта, как и в 1877 г., будет достигнута усилиями крайними, сбором массы войск. Будут больше, чем тогда, жертвы: иное оружие, иной неприятель»{1878}. Через десять лет он, оказавшись в положении куда более ответственном, чем Куропаткин, пойдет тем же самым путем мелочной регламентации действий подчиненных.
Никогда не боявшийся отвественности, командующий 2-й армией упрямо не желал идти на поводу у Куропаткина{1879}. Однако, связанный по рукам и ногам опекой Главнокомандующего, он ничего не мог сделать. В продолжении операции, по мнению Алексеева, Гриппенберг был единственным человеком, который по прежнему проявлял решимость и настойчивость, однако это ничего не изменило. На позициях установилась тишина. Действовала она тем более гнетуще, что из России в армию начали проникать, поначалу весьма смутные, слухи о событиях в Петербурге. «Мне кажется она тишиною могилы, — пишет Алексеев 16(29) января, — в которую зарывается русский успех, русские победы. Дай же, дай нам Россия, человека веры в себя, в силы твоих сынов, человека твердой воли и таланта! Но не пришлет Россия такого человека!! С тяжелым гнетущим чувством прочел в «Маньчжурском вестнике» о творящемся в Петербурге. Здесь льется кровь в борьбе с врагом; непонятна для теперешнего поколения цель войны, но ее поймут и оценят потомки. А там льется кровь как очистительная жертва за наши грехи; льется при этом исключительно русская кровь к радости наших врагов и сомнительных друзей»{1880}.
Информация в «Вестнике Маньчжурских армий» о том, что творилось в России, была достаточно безрадостной. 11(24) января газета сообщила о несчастном случае в Петербурге, в день Богоявления, 6(19) января, когда рядом с императором взорвался боевой снаряд. В том же номере сообщалось, что в столице империи не выходят даже газеты, а всего в городе закрылось 174 предприятия и типографии, в забастовке участвуют 92 859 человек. Первой реакцией Главнокомандующего было ограничение доступа в район расположения войск «лицам, не принадлежащим к Армиям или к составу служащих Китайско-Восточной дороги…». Для этих лиц по приказу Куропаткина вводился особый пропускной режим{1881}. Уже 13(26) января в армейской газете был опубликован подробный отчет о событиях 9(22) января 1905 года в Петербурге. Количество жертв — 76 убитых и 223 раненых — свидетельствовало о масштабе волнений. Виновником их безусловно назывались революционеры и гапоновская организация, которая выдвинула требования, неприемлемые для русской промышленности, а с утра 8(21) января перешла к «пропаганде явно революционной»{1882}. Со своей стороны, и японцы старались информировать русскую армию о том, что происходит в России и о том, что как пал Порт-Артур{1883}.
После окончания боев под Сандепу Гриппенберг, считавший, что Куропаткин своими распоряжениями не дал ему возможность одержать победу, заболел, или, во всяком, случае, подал рапорт о своей болезни. В своем донесении императору он просил об отставке с занимаемого поста, мотивируя просьбу полной невозможностью управлять армией в условиях, в которых он был лишен инициативы{1884}. Это была чистая правда — Куропаткин вмешивался в управление войсками не только во время, но и перед этим неудачным наступлением, не останавливаясь даже перед указаниями младшим командирам. Командующего армией, естественно, об этом не информировали. Во время боя Куропаткин твердил о своем «стратегическом резерве», считая наличие нетронутых сил главным своим достижением{1885}. Главнокомандующий сначала попытался уговорить Гриппенберга остаться, тот, будучи уверенным, что все останется по прежнему, отказался{1886}.
Тогда Куропаткин решил поддержать версию отъезда по причине болезни. В разговоре с Каульбарсом он заявил, что не думал раньше, что человек в 67 лет может так разрушиться. Алексеев прекрасно понимал причины решения командующего 2-й армией, но отношение к этому поступку у него, и, как мне представляется, не у него только, было не столь однозначным, как это принято считать в исторической традиции: «Я не могу согласиться с этим решением Гриппенберга вполне — оставить армию в критические минуты, но я не могу не преклоняться перед его шведскою настойчивостью, не остановившеюся перед уходом, не пожелавшего стать игрушкой в чужих руках. У нашего (имеется в виду Каульбарс. А. О.) этого не будет и он будет плясать под дудку, в которую ему будут дудеть»{1887}.
20 января(2 февраля) Гриппенберг покинул войска, отказавшись от встречи с Куропаткиным. Это произвело сильнейшее впечатление на армию — разногласия среди высшего генералитета стали очевидны даже рядовому. «Все это, — вспоминал один из офицеров, — вызывало полное недоумение; разного рода предположениям и суждениям не было конца»{1888}. Французский журналист отметил: «Весть о неудаче под Сандепу навела на всю армию уныние, которое скоро изменилось в злобу»{1889}. Уезжая, Гриппенберг надеялся на скорое возвращение, никаких распоряжений относительно своего штаба он не сделал. 18(31) января временно исполняющим должность командующего 2-й армией был назначен старший из корпусных командиров — командир VIII Армейского корпуса ген. — лейт. Мылов{1890}.
Это породило массу проблем. Генерал Я. Гамильтон очень верно отмечал, что японская система организации обеспечивает им успех в действиях против посредственности «В Западной Европе, как и у русских, — отмечал он в своем дневнике, — положение начальника важнее дарований, и если начальник не завоевал себе уважения и поклонения войск, то они не будут и не могут проявлять всей своей силы. С другой стороны, если бы русский Скобелев мог теперь появиться на театре войны, блестящий, быстрый, смелый, обожаемый своими войсками, и обладающий военным инстинктом, — тогда, я думаю, японцы убедились бы, что в Европе есть элемент, с которым им еще не приходилось считаться»{1891}.
С уходом Гриппенберга решался именно такой вопрос. В штабе Куропаткина Алексеев узнал, что Главнокомандующий предложил императору несколько кандидатур на выбор: В. А. Сухомлинова, Н. Н. Сухотина, М. И. Батьянова, Н. И. Гродекова и А. А. Бильдерлинга. В перспективу назначения Сухомлинова Алексеев не очень верил, так как думал, что выбор Куропаткина будет сделан в пользу такого же как и он, нерешительного деятеля. Но все же реакция на эту новость была характерной: «Хорошо, если первый, сносно при назначении второго: Батьянов будет будировать и строить шута, никуда не годное назначение Гродекова»{1892}. Популярность Сухомлинова была неслучайной. На Курских маневрах 1902 года, в которых так хорошо проявил себя в качестве Главнокомандующего Куропаткин, в качестве его начальника штаба действовал именно генерал Сухомлинов. Неудивительно, что перед отправлением в Манчжурию Куропаткин рекомендовал его на пост Начальника Главного Штаба{1893}.
Пост командующего 2-й армией был в конце концов предложен А. В. Каульбарсу. 30 января(12 февраля) он принял армию и сразу же начал повышать свой авторитет привычными методами во время долгих утренних и вечерних чаепитий. «Зная генер. Каульбарса с 1892 г., когда я был бригадным командиром во вверенной ему 15 кав. дивизии, — вспоминал генерал по поручениям при штабе армии П. Н. Баженов, — я всегда замечал в нем склонность к хвастовству; но я никак не предполагал, что эта черта могла бы развиться до такой степени, до какой она достигла в то время, когда он сделался командующим армией. За каждым обедом и завтраком он неизбежно рассказывал нам о подвигах не чьего-либо, а непременно своего молодечества и нередко, в этом отношении, просто зарапортовался, воображая, что слушатели принимают его рассказы за чистую монету и вполне ему верят»{1894}.
На своих новых подчиненных он все же пытался воздействовать ободряюще: «Насколько Гриппенберг не обладал даром слова, настолько Каульбарс любил говорить… Он был человек немолодой, но легкий, порывистый и честный как корнет. Единственным его недостатком, как высокого начальника, — был излишний оптимизм, с которым он относился к обстановке, безусловно веруя в будущую победу»{1895}. Впрочем, это поведение вызывало такую уверенность не у всех. На Теттау новый командующий произвел очень хорошее впечатление, наверное, генерал не рассказывал немецкому офицеру о своих приключениях, и тот отметил: «…мне показалось, что он не питает доверия к дальнейшему ходу войны, что он эту армию (т. е. 2-ю. — А.О.) не считает способной дать иной оборот военному счастью»{1896}. Очевидно, эта неуверенность была причиной решения Каульбарса взять с собой часть штабных работников, прежде всего офицеров из Одесского Военного округа. Алексеев получил такое же предложение{1897}.