записан не как негр, а как американец. Работница паспортного стола сказала, что такой национальности, американец, в нашей советской семье народов пока еще нету. Эдмунд подумал и ответил, что если папа у меня негр, а мама хоть и американка, но все же еврейка и если я не имею права на американца в паспорте, то тогда в графе «происхождение» так и записывайте: «негр-еврей». Ну и по бюрократической исполнительности так его и записали.
Максим знал байки Эдмунда наизусть, но сейчас плохо понимал, каким образом этот московский негр-еврей оказался у его израильской военной койки. Полубредовый зной иорданского барака совпал в памяти со знойным московским летом эпохи дымной мглы и прокуренными квартирами в поту и пыли уклонения от воинской повинности сионистов-отказников, где авантюры Эдмунда играли не последнюю роль. Сам Максим, как известно, ни от кого не уклонялся и ни от чего не косил, а только участвовал в обмывании чужих подвигов. Обмывались эти подвиги действительно незабвенно, с некой очумелой значительностью; каждая заглотанная рюмка водки воспринималась как сократовская чаша цикуты, как будто сорокаградусное жжение в желудке было вакциной против сорокаградусной жары советской столицы, погруженной в дымную мглу, и сама эта раскаленная мгла сливалась в расплавленных умах с советской властью. Дымная мгла началась из-за лесных пожаров, горел торф, пожары начались из-за засухи, засуха же началась, по мнению одних, когда ввиду нехватки алкоголя население стало гнать самогон прямо из воды. Нашлась даже группа энтузиастов, которые заранее выставляли бутылку водки на постамент памятника Пушкину, садились в кружок и выжидали до полудня, пока водка в бутылке не дойдет до состояния кипения, и ровно в полдень, обнажив головы, молча распивали бутылку из горлышка без закуски. В народе их стали называть «сорокаградусниками», в результате чего многие из них поплатились арестом, поскольку в доносах их путали с сектантами «пятидесятниками».
Ручаться, впрочем, ни за какие факты в те дни нельзя было, потому что видимость приближалась к полной неразличимости. Известно было лишь то, что в Москву прибыл Никсон. Он прибыл, но никто его не видел в дымной идеологической мгле: все, что сообщалось в «Правде», считалось автоматически неправдой, даже факт прибытия Никсона в Москву. Большинство отказников, глядя, как крупноблочные дома исчезают в дымной мгле и Москва задыхается в удавке пожаров, цокали языками про тьму египетскую и рвались на встречу с Никсоном, как с Моисеем. По мнению сионистов-отказников, засуха была Божьей карой по аналогии с египетскими казнями; некоторые из евреев, правда, склонялись к мысли, что это не Божья кара, а провидение с целью подготовить будущих граждан исторической родины к климату Иудейской пустыни. Но из-за этой самой тьмы египетской они путали адреса и попадали в военкомат, где их забривали в армию, чтобы навязать им государственные секреты, обладая которыми ты становился невыездным. Некоторые же уклонялись. Это была эпоха уклонения от воинской повинности.
3
Лишь в этой накаленной атмосфере алкогольной героики и могло произойти то «незабвенное обмывание уклонения», на которое намекал Эдмунд, и все то, из-за чего всю эту московскую «незабвенность» хотелось предать забвению. В тот незабвенный день Алефтина позвонила и предложила встретиться в центре. Они с Максимом присели на скамейку в скверике у Белорусского вокзала (квартира Максима была в двух шагах) под пыльными, обмякшими и квелыми деревьями. Все вокруг – от медленно плывущего городского транспорта до белых санитарных кителей милиционеров – уподоблялось некой советской версии полотна импрессионистов, где все дрожит в смутной рассеянности. Оба погрузились в молчание, отчасти из-за духоты и пересохшего горла, отчасти от того, что классическая тема их разговоров истощилась. Они двинулись в сторону квартиры Максима, преодолевая расстояние в дымной мгле, как под покровом снежной метели, и присыпанная пылью Москва, выбеленная солнцем, омертвела, как будто в трескучий мороз перед вторжением Наполеона. По дороге приостановились у пивного ларька, но очередь была дикая. Два мужика, уже с кружками пива в руках, стояли рядом и глядели в небо. В кружку одного из них неожиданно что-то свалилось сверху. Мужик залез в кружку пальцами и вытащил оттуда маленькую птицу, размером с воробья. Она не шевелила крыльями.
«Искупаться захотелось», – сказал его товарищ.
«От жары все птички передохли», – заметил другой.
«Но пиво целый день хорошее», – сказал первый и положил мертвую птичку себе в карман. Максим с Алефтиной нырнули в продмаг, тут же приобрели две четвертинки, тут же передумали и закупили сразу четыре; как во время перестрелки, ныряя в тень, добрались до блаженной темноты парадного, и вот лифт поднимал их в приватную землю обетованную – частную квартиру, свою личную «заграницу», где кончается дымная мгла режимного государства и начинается ясноглазая дружба и любовь. Поворот ключа на четвертом этаже, и, как забытый в суете дня ночной кошмар, их взор заслонила широкая и постылая чужая спина. Впрочем, спина давно знакомая и не совсем чужая: свет кухонного окна заслонял Маркин. Максим напрочь забыл про своего политбеженца и отказника-постояльца.
Только при полном затмении ума в состоянии дымной мглы Максиму могло прийти в голову поселить у себя лысого балбеса-уклониста Маркина. Его лысины, правда, видно не было: на голове у него давно сияла ермолка. Злые языки утверждали, что ермолку Маркин стал носить исключительно для прикрытия этой самой лысины, а вовсе не из-за своих сионистских принципов. Сам же он утверждал, что ермолка для него была еще одним доказательством рациональной прозорливости Талмуда: его решение прикрывать лысину ермолкой совпало с появлением пятен на солнце, которые и привели к засухе и солнцестоянию, и, если бы не ермолка, говорил Маркин, его, как и многих некоторых других, давно бы хватил солнечный удар. В результате Маркина не сумели сразить и другие удары судьбы, а не только солнечные. Эту ермолку он не снимал с весны ни ночью, ни днем, и, даже когда дело дошло до вызовов и допросов в связи с письмами протеста и голодовками во имя отъезда и следователь потребовал от Маркина немедленно снять головной убор в присутственном месте (наивно полагая, что кепка у него на голове и есть еврейский символ религиозной ермолки), Маркин кепку послушно снял, но под ней и оказалась эта самая тюбетейка, на что оторопевший следователь процедил:
«Все вы, евреи, с двойным дном».
Я бы не назвал Маркина человеком с двойным дном – дна там просто не было. Маркин был бездонной бочкой аргументов – он спорил по любому поводу. В психиатрии эта одержимость называется манией сутяжничества, что в переводе на советскую феню означало инакомыслящего, а в обратном переводе с английского называлось диссидентством. Так, по крайней мере, Маркин-старший интерпретировал позицию своего сына. Маркин-старший