размышлению, Ксандер в день Лабиринта и видел помянутого отца, он совершенно внешне его не запомнил, и когда воображал, то в несколько подкорректированном виде одного из Альба, за минусом огня. При мысли о том, что скажет на такое послание такая августейшая особа, его, несмотря на аховую ситуацию, пробрал смех, а со смехом, пусть и поначалу нервным, его наконец отпустило.
– Станцуем? – Одиль встала и протянула ему руку.
– Прямо тут?
– Зачем? Внизу.
Он заколебался – тут было так хорошо, а внизу были иберийцы, особенно Исабель и Летисия, и там как раз заиграло что-то бодрое и с кастаньетами, и…
– Зачем? – в тон сестре возразил Адриано. – Здесь! Вперед, моя дорогая!
– Тут же лёд! – едва успела пискнуть Одиль, прежде чем брат хозяйски обхватил её за талию.
Глазам Ксандера предстал самый безумный танец из всех, что он видел: почти на краю головокружительно высокой крыши, скользя по снегу и льду, закружились эти двое. Изящные туфельки Одили то и дело норовили опасно подвернуться, но каждый раз Адриано успевал её подхватить – так, что Ксандер даже усомнился: не намеренно ли это было? Но Одиль смеялась, и смеялся её брат, и рассмеялся и Ксандер – и тогда они распахнули ему объятия, и они станцевали уже втроём сумасшедшую смесь хоровода, фокстрота и джиги.
– Вот теперь, – объявил Адриано, когда музыка внизу смолкла, – мой долг выполнен, ты танцевал на балу, друг!
Ксандер шагнул в сторону и чуть не шлепнулся оземь. Одиль с Адриано его постарались подхватить, и в целом им даже удалось удержаться на ногах, хотя и не без некоторой акробатики.
– Нет уж, в следующий раз на полу получше, – заявил фламандец, добравшись с облегчением до их сиденья.
– Следующий раз у нас будет в выпускной, – уточнила Одиль. – Я оставлю тебе танец.
– Идёт, – кивнул он.
***
Несмотря на поздний час, когда они вернулись в Башню Воды, в их гостиной ещё вовсю горели свечи, и к тому же играла гитара. Он прислушался: так и есть, судя по голосам, Исабель наслаждалась жизнью и галантностями Мигеля, а то и всех остальных иберийцев тоже. Но после выкрутасов на крыше настроение у него так и осталось на высоте, и он спокойно открыл дверь.
Исабель подняла голову и улыбнулась. По этой широкой улыбке он понял, что дело плохо.
– Вот и ты, принц. А что так рано?
– Скорее это к вам вопрос, – усмехнулся рядом Адриано, проходя к чайнику. – Мигель, Хуан, что ж вы дам с бала так быстро увели?
– Притом почему-то не всех, – добавила Одиль; она преспокойно уселась рядом с Исабелью. Ксандер быстро оглядел гостиную: и в самом деле, ни Алехандры, ни Катлины, ни Леонор видно не было. Впрочем, это ничего не значило: в такую ночь они могли уже отправиться спать.
– Я просто удивлена, – сказала Исабель, и притом громко, по сравнению с мягким голосом венецианки, – что ты не задержался. Или на сегодня ваш клуб разогнали?
Он замер.
– Да, Летисия Тофана мне рассказала про эту милую традицию, – продолжила иберийка. Кто-то хихикнул – похоже, Хуан. – Вообразите, господа, это такой кружок по взаимному нытью о том, какие мы плохие.
– Белла, – тихо сказала Одиль и даже положила руку на руку иберийки, но та её стряхнула.
– А что, это смешно, по-моему, – продолжила Исабель тем же тоном. – Разве нет? Можно всласть порыдать или посоставлять планы мести. И утешить друг друга любым приемлемым способом.
– Ничего смешного не вижу, – отрезал Адриано. – И вообще, сегодня хорошо бы не засиживаться. Пошли, Сандер?
– Я не договорила.
– Моя донья, стоит ли? – Мигель поднес её руку к губам, и хотя рука эта лежала в его пальцах несколько безвольно, отнимать её Исабель не стала. – Это же от бессилия.
Ксандер скрипнул зубами. Вот уж без чьего заступничества – и этой вот жалости в глазах – он бы точно обошелся!
– Про бессилие вам можно верить на слово, – заметил он. – Вы, дон Мигель, с ним близко знакомы.
Мигель сощурился, Хуан встал, но сказать они ничего не успели: заговорила Исабель, причём так, будто он ничего и не говорил:
– Я считаю, что это ваше сборище – глупо. И запрещаю тебе туда ходить. – Её серые глаза были непроницаемы, словно сделаны из стекла. – Ты понял? Или мне Приказать?
Только этого не хватало.
– Понял, сеньора.
– Тогда можешь идти.
Адриано едва не выволок его за дверь – но недостаточно быстро, чтобы он не услышал за спиной:
– Ну вот, хотя бы с этой идиотской традицией, – Исабель почти выплюнула это слово, – покончено. Надо же было такое…
В гостиной кто-то отодвинул стул и встал – чуть щёлкнули каблуки.
– Ты не права, – услышал Ксандер спокойный голос Одили. – Я иду спать. И кстати, всем это советую.
– В чём…
– Поговорим завтра. Доброй ночи, господа.
Выйдя, Одиль закрыла за собой дверь – а потом, словно их там и не стояло, прошла мимо и исчезла в своей комнате. Ксандер глянул на Адриано, который только плечами пожал.
– Ну, – сказал фламандец, – нам и в самом деле пора.
***
Никогда ещё он не чувствовал себя большим идиотом, укладываясь спать.
В правилах, изложенных им ректором, было всё просто: ребис полагалось вынуть из обертки (если у кого была), положить как есть под подушку, а потом успокоиться, по возможности избавиться от лишних мыслей и заснуть, как выразился д’Эстаон, «с открытым для исследования себя разумом». За исключением этого последнего условия были так элементарны, что когда ректор поинтересовался, есть ли у кого вопросы, курс Воды промолчал, как один человек: должно быть, не один Ксандер решил, что с предписанным открытием разума можно будет разобраться по ходу, а остальное даже в переспрашивании не нуждалось.
На деле всё оказалось как-то… заковыристей.
Нет, с выниманием камня – в случае Ксандера, из кармана – и помещением его под подушку проблем не возникло, а вот уже успокоиться не выходило никак. Как бы он ни старался, в его голове то вертелись бледные лица Венделя и Виты, то яростно сверкающие глаза Летисии и стеклянные – Исабели, то слова – презрительные, жалостливые, снисходительные. Он вертелся в постели, сбивая в кучу простыни, и как бы ни зажмуривался, соскользнуть в дрему никак не удавалось. Прошло, должно быть, не меньше часа таких мучений, и наконец он решил оставить эту бесполезную затею и открыть глаза.
Он лежал на серых, промокших от тумана и морской соли камнях. Над ним расстилалось грозовое небо, а в ушах шумел яростный прибой.
Он приподнялся сначала на локте, а потом и встал, и