надеяться, вослед своему почившему Царю-Мученику, что Господь и в том, лучшем мире, останется Милостивым ему Судией.
Как «пишется история»
На днях промелькнула небольшая заметка, пытающаяся точно разрешить темный до сих пор вопрос, – куда собирался направиться Л. Толстой, бежав из родного дома? Из заметки этой видно, что личный секретарь писателя, врач Душан Петрович Маковицкий1, родом словак, вел переписку со своими родственниками в венгерском городке Новый Сад о приискании помещения для Льва Николаевича, на случай его приезда в названный город.
Из этого факта автор заметки делает вывод, будто Л. Толстой желал обосноваться на постоянное место жительства в Новом Саду, где для него якобы была приготовлена квартира во флигельке дома местного адвоката Милоша Крна2 и где культурные организации готовили почетному гостю торжественную встречу.
Трудно представить себе утверждение, более ошибочное и несообразное с действительностью, хотя все его фактические предпосылки могут быть и вполне правильными.
Мысль об отходе от родной семьи и поселении где-нибудь в самой скромной обстановке и в безвестности для сильно надоевших ему посетителей международной окраски давно преследовала Толстого, но никогда не выливалась в формы реальных к тому приготовлений.
Мы знаем, что на эту тему он переписывался с одним из своих поклонников, крестьянином-сектантом3, который предлагал ему гостеприимство у себя. Звали его к себе и болгарские богомилы4, к которым он питал давно горячие симпатии.
Несомненно, знал о его намерениях, – по существу, чисто платонических, – и близкий ему человек Маковицкий и, желая быть полезным своему великому другу, мог и сам строить планы о том, где приютиться Толстому, если бы его отвлеченный план о покинутии родного дома получил неожиданно осуществление.
И, естественно, Душан Петрович мог остановиться на плане устроить близкого ему человека на жительство в иностранном скромном городке, где у Маковицкого, – человека, по-видимому, довольного одинокого в жизни, – была какая-то дальняя родня, – в городке, о котором он мог сохранить добрые воспоминания, как о подходящей «тихой пристани» для великого старца, искавшего уединения и душевного мира.
Возможно, что во время своих отлучек из Ясной Поляны за границу, доктор успел побывать и в Новом Саду и даже присмотреть подходящее помещение для своего патрона и друга. И все же то были отвлеченные проекты, – или, вернее, мечты, – настолько далекие от какого-либо конкретного плана, что заключать отсюда о положительном желании Толстого прожить остаток дней на чужбине, в совершенно чуждой ему Венгрии, нет решительно никаких оснований.
Это подтверждается и всеми мелкими подробностями его «исхода».
Неужели он собирался ехать за границу налегке, без паспорта и почти без денег, – тридцать рублей на двоих – не деньги для поездки в чужую страну, – подвергая себя риску быть задержанным полицейскими властями и водворенным под яснополянский кров, – возможно, после скитания по полицейским участкам?
Такой план мог родиться в голове гимназиста приготовительного класса, начитавшегося авантюрных романов, но не у старца восьмидесяти двух лет, задумавшего начать новую жизнь, стоя одною ногой в гробу: ему-то было не до «гротеска», не до авантюры.
Теперь можно считать установленным, что бегство Толстого явилось плодом неожиданного, сильного, но чисто болезненного порыва воли человека, в нормальном состоянии сильной волей не отличавшегося. Решив, под влиянием случайного импульса, бежать, Л.Н. весь отдался порыву, не задумываясь даже о ближайшем будущем и действуя, как говорится, «очертя голову».
Для него было важнее всего – не упустить мгновенного подъема воли, т. к. если бы он отложил свой «исход» хотя бы до утра, разъедавшая его долгие годы рефлексия успела бы сделать свое дело, и он снова отдался бы бесконечным колебаниям, самообвинениям и самооправданиям, – какими полны его интимнейшие дневники, да и все писания последних тридцати лет, – представлявшими величайшую помеху всякому «прямому действию» в серьезных вопросах.
Бежав, Толстой совершенно не знал, куда бежит. Жизнь в родном доме стала для него до такой степени невыносимой, что потребность «уйти» от нее пересилила все соображения о «куда». Да – и то сказать, разве для человека его нравственного склада «отойти от зла» не значило само по себе «сотворить благо»?
Но – причем же здесь Венгрия с ее Новым Садом? О поселении там мог мечтать Маковицкий, но не Толстой, которому жизнь за границей никогда не улыбалась и который был так крепко привязан к низовому родному народу.
Я счел себя обязанным взяться за перо, чтобы внести хоть малую лепту в дело восстановления исторической правды и воскрешения истинного образа великого соотечественника, – образа, так долго подвергавшегося и так часто продолжающего подвергаться искажениям.
В. Свирский
Американский священник об учении Льва Толстого. Гете – Толстой – Три периода его жизни
В Шанхае на собрании ХСМЛ1 выступил американский священник – капеллан о. Ф. Гамильтон с лекцией, посвященной Л. Н. Толстому. Приводим главные тезисы этой лекции, т. к. очень интересна точка зрения иностранца на учения нашего великого писателя.
Докладчик начал с биографического очерка Толстого, различных периодов его жизни и влияния на развитие его характера воззрений и творчества. При этом он вкратце остановился на наиболее его прославленных произведениях, дав каждому из них краткое определение.
– Подобно Гете, Толстой внес больше во внутреннюю жизнь человечества, чем в его внешнюю культуру, – продолжал лектор. – Это и послужило причиной того, что оба гения надолго переживут тех, кто работал только в чисто материальном направлении. Однако этим и заканчивается сходство между Толстым и Гете. Кто-то хорошо сказал:
– Гете всегда стремился к развитию, к экспансии, боясь, что он не выразит чего-нибудь такого, что достойно внимания. Толстой, наоборот, боялся того, что в жизни есть слишком много неважного, заслоняющего то, что нужно и важно. Гете собирал материалы, в то время как Толстой производил среди них выбор.
У Толстого было три основных черты. К ним принадлежали, прежде всего, его импульсивность, заставляющая его сразу проводить на практике каждое из своих убеждений. Во-вторых, он от природы отличался глубокой религиозностью, оставшейся в его душе, несмотря на все периоды бурных исканий. Третья характерная черта заключалась в его глубокой любви к человечеству, которую он проявлял всю свою жизнь и которая когда-то заставила его говорить о той «паутине любви», в которую нужно затягивать все живое, с чем приходишь в соприкосновение.
Жизнь Толстого делилась на три периода: студенческие и военные годы, когда он не добился особенного успеха ни в университете, ни на военной службе. Затем он начал свою писательскую карьеру, но она скоро утомила его, потому что он чувствовал, что не знает, чему он учит и чему должен учить. Затем он увлекся постановкой