практикуемой по рассудочно «исправленному» и безверно толкуемому Евангелию.
Но Христос без божественности, без Искушения, без чудес Воскресения – уже не Христос, Спаситель мира, а кто-то другой, неведомый – и светлый ли?
И Толстой очень хорошо понимал это и болезненно страдал чуткою душою, что не тот его Христос – как будто и похож, а нет, не тот.
Но, вопреки пониманию, чуткости и боли, упрямо и гневно напрягался поставить на своем: перешагнуть усилием человеческого разума порог, посильный только вере, посылаемой человеку от Бога.
И – бессильный веровать – надрывался и изнемогал в отчаянии.
Мученик, а вместе с тем – самый законченный, самый мощный из людей. Тот, кто всех полнее и ярче испытал всю радость бытия, здоровой силы, творчества, любви, страстей – всего того, что отталкивать от себя он старался так ревностно, упорно и… напрасно!..
А в последних словах13 его на маленькой станции Астапово прозвучало торжество милосердной любви: голос умирающего Дон Кихота, который – смертью – исцеляется и примиряется с ними, и все и всех любит и прощает. А в том числе себя самого.
Г. Г. Сатовский-Ржевский
Тирания любви
В «Современных записках»1 из номера в номер идут «воспоминания» графини Александры Львовны Толстой, младшей из всех детей писателя. Эта дочь Льва Николаевича выделялась совершенно исключительною привязанностью к отцу и явною, нескрываемою неприязнью к матери, которая, к сожалению, была и сама немало виновна во внушенных своему последнему ребенку чувствах.
В почти младенческих еще годах маленькая Саша наслышалась от нянюшки о том, как мать, не желая ее появления на свет, прибегала к домашним средствам для вытравления плода, – прыгала с комода и стульев на пол, падала, умышленно оступаясь, в надежде произвести выкидыш, – приходила в отчаяние от неудачных попыток прервать беременность.
– Не хотела рожать тебя маменька, а вот какая ты вышла крупная, да здоровая, – заканчивала обыкновенно свои рассказы старушка, очевидно, ослабевшая умом и потому не отдававшая себе отчета в крайней неуместности своего откровенничания с ребенком. И ребенок свыкался с мыслью, что он нелюбим матерью, – что и было в действительности.
Софья Андреевна в последние годы своей жизни с мужем видя, как дочь ее всею душой льнет к отцу и принимает его сторону в случаях столкновений между родителями, называла Сашу в глаза своим «крестом» и вслух роптала на Господа за то, что Он отнял у нее сына Ванечку, а ее, Сашу, оставил ей. Дочь раздражала ее на каждом шагу своею некрасивостью, неуклюжестью, не-женственностью, вкусами и привычками, свойственными мальчуганам, а не «барышням из аристократического дома»2.
Старшие дочери Софьи Андреевны, Татьяна3 и Мария4, тоже, как известно, «вышли в отца», а не в мать, и несомненно причиняли ей тоже немало огорчений своими склонностями к «опрощенью», крестьянским работам и панибратству с простым народом. Но, будучи моложе, графиня отличалась и большей выдержкою, и более мягким характером, чем под старость, когда постоянный антагонизм с мужем очерствил ее сердце и расстроил нервы до явно патологического состояния.
Невеселое детство и безрадостная жизнь выпала на долю младшей дочери великого писателя, и, знакомясь с ее «воспоминаниями», нельзя отделаться от мысли, что львиная доля вины в этом падает на самого Льва Николаевича. Александра Львовна, – разумеется, бессознательно, – вскрывает перед грамотным миром эту жуткую тайну, жуткую тем, что она вносит новую и не малую смуту в наше понимание личности и трагедии «великого писателя земли русской»5.
О том, что Л. Толстой представлял собой совершеннейший образец натуры, глубоко эгоцентрической, можно узнать, внимательно прочитав его художественные произведения, полные, как ни у одного из русских писателей, мало замаскированными «автопортретами».
Все главные герои толстовских творений, – начиная маленьким Николенькой из «Детства и отрочества» и до князя Нехлюдова в «Воскресении», – Оленин, Пьер Безухов, Левин, герой «Семейного счастья» и т. д., – все щедро наделены чертами характера творца и в особенности основною – эгоцентризмом, ощущением своего «я» как центра мироздания, способностью видеть мир Божий только в преломлении через призму личного душевного мира.
В позднейших своих произведениях морально-философского и религиозного характера, начиная «Исповедью», Лев Николаевич не только не старается скрыть эту доминирующую черту собственного характера, но возводит ее в обязательный для людей нравственный принцип, создавая тем жесточайшее противоречие. С одной стороны – смысл жизни в любви к ближнему, приближающий нас к неведомому «Хозяину», чью волю мы призваны исполнять. А с другой – не задавайтесь целью улучшения общественной жизни, заботьтесь лишь о личном совершенствовании, верьте только голосу своего внутреннего «я», и на земле водворится «Царствие Божие».
Мысль о том, что избыточная заботливость о собственной душе может стать источником жгучих страданий для ближних, как будто никогда и не приходила Л. Н. в голову, – хотя вся жизнь его, запечатленная для нас не только в многочисленных мемуарах знавших его людей, но и собственными «дневниками» писателя-моралиста, громко кричит об этой элементарной истине.
И в «воспоминаниях» Александры Толстой развертывается жуткая повесть о том, как эгоцентризм великого человека принимает формы самого грубого эгоизма в его отношениях к наиболее близким ему людям – жене и детям.
Но жена сама была женщиною с характером, да еще ух, каким! – и умела-таки постоять за то, что считала своею «правдой» и «правом».
Разумеется, от семейного счастья, столь высоко ценимого некогда Толстым, к концу собственной его жизни не осталось и следа. Но поскольку дело касалось отношений между супругами, посторонним людям трудно принять чью-либо сторону: здесь стороны равноправны и, как «свои люди», между собой и считались.
Но как гениальный психолог-художник мог проглядеть или попросту не обращать внимания на страдания, причинявшиеся им собственным детям, и в особенности наиболее любившим его и привязанным к нему, – это превышает среднее человеческое разумение, или даже не разумение, а способность словесной формулировки.
И так поступал человек, давший непревзойденное художественное изображение тиранической любви престарелого отца к некрасивой дочери! Кто же не помнит фигуры старого князя Болконского и его отношений к княжне Марии, обращенной им в настоящую мученицу. Старик Болконский мучился сознанием некрасивости своей дочери и эти свои мученья вымещал на ней же, в то же время безумно ревнуя ее к будущему, возможному «ин спэ» мужу.
Почитайте «воспоминания» А. Л. Толстой, письма Л. Н. к старшей дочери Маше, и вы увидите, что теми чувствами, что и старик Болконский, был раздираем и сам творец «Войны и Мира» в отношении своих дочерей. И не считал нужным скрывать это потому, что интересы собственной души повелевали ему быть, прежде всего, правдивым с окружающими. Вот он, настоящий и