я работал на него как вол! Я и Соня выжимали из этого имения последние соки. Мы, точно кулаки, торговали постным маслом, горохом, творогом, сами не доедали куска, чтобы из грошей и копеек собирать тысячи и посылать ему. Я гордился им и его наукой, я жил, я дышал им! Все, что он писал и изрекал, казалось мне гениальным… Боже, а теперь? Теперь виден весь итог его жизни».
Так говорит дядя Ваня о профессоре Серебрякове.
Эти слова смело могли бы повторить в отношении революции все те, кто отдавал ей свои силы и свои жизни, потому что теперь виден «весь итог» революции.
И Соня, заливаясь слезами, говорит профессору Серебрякову: «Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя копейку, и все посылали тебе… Надо быть милосердным!»
Разве о таком же милосердии не взывали к русской революции те, кто все отдавал ей и на кого потом обрушилась ее беспощадная жестокость?
Как у профессора Серебрякова не было в душе ни единой капли милосердия, так не оказалось милосердия и у русской революции. Она жаждала и до сих пор жаждет горячей человеческой крови.
Так удивительно ли, что многие из старых революционеров подняли вооруженную руку и стреляли в своего бывшего идола, как дядя Ваня стрелял в профессора Серебрякова.
* * *
Что касается прогнозов Чехова, то они для нас малоутешительны. Как только речь заходит о светлой жизни, о счастье, Чехов начинает говорить о сотнях лет. И доктор Астров повторяет за Чеховым: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас, те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми». И полковник Вершинин: «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной». И при другом случае: «Через двести, триста, наконец, тысячу лет – дело не в сроке, – настанет новая, счастливая жизнь».
Сто, двести, триста, а может быть, тысяча лет…
Чехов – доктор.
И, может быть, действительно хорошо знал он, что для излечения тех недугов, которым подвержен был организм русского общества, понадобятся сотни лет. Пока мы видим только усиление этих недугов и благодатной для них обстановки коммунистических опытов.
* * *
Будем все же надеяться, что Чехов в этом отношении ошибся. Ведь бывают же случаи, что и врачи ошибаются.
И чтобы поддержать в себе энергию, чтобы не падать духом, вспомним фразу, которую так любил повторять А. П. Чехов:
– Надо работать!
Сам Чехов, несмотря на тяжелый физический недуг, так рано сведший его в могилу, почти до последнего своего вздоха не оставлял работы. И признавался: «Это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь. В крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве…»10
Но снова превозмогал свою болезнь и продолжал работать.
Пусть счастье на земле наступит через двести, триста, через тысячу лет.
Пусть льются сейчас по России зловещие потоки крови…
– Надо работать.
Ведь и доктор Астров говорил:
«Если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я».
Г. Г. Сатовский-Ржевский
Певец обреченного класса
Второго июля 1904 года, по старому стилю, в глубине Шварцвальда, в небольшом курортном городке Баден-Вейлере, тихо, без заметных страданий, скончался Антон Павлович Чехов, и грамотная Россия отозвалась на эту смерть такою дружною волною самой неподдельной печали и жгучих сожалений, что даже оторванная от культурной обстановки родины и ушедшая с головой в злободневные интересы суровой войны русская армия почувствовала себя приобщенной к национальному трауру.
Чехов сошел в могилу четверть века тому назад, но между днями его смерти и двадцатипятилетней ее годовщиной помещается еще одна знаменательная дата, которую, говоря об Антоне Павловиче, памятным словом не обойдешь.
Я имею в виду момент, с коего ясно и бесповоротно обозначилась агония социального класса, певцом, бытописателем, печальником и подневольным сатириком-обличителем которого суждено было стать писателю, являвшемуся в то же время и лично типичным представителем этого класса, хотя бы и с наиболее положительной его стороны.
Не знаю, подходит ли, с точки зрения чистоты научной терминологии, наша старая русская «интеллигенция» под понятие «класса», но так как, с одной стороны, самое понятие это далеко неточно, а с другой – в нашем распоряжении нет слова, которым можно было бы обозначить место, занимаемое интеллигенцией в общественном строе дореволюционной России, я позволю себе сохранить за нею наименование «класса», испросив предварительно извинения у гг. экономистов.
Действительно, интеллигенция – не сословие, и если до Крымской кампании она почти сплошь выходила из дворянской среды, то после «эпохи великих реформ» стала быстро и интенсивно пополнять свои ряды «разночинцами», к числу коих, к слову сказать, принадлежал и А. П. Чехов, сын мелкого торговца из бывших крепостных.
Интеллигенцию не назовешь социальною группою, имея в виду, с одной стороны, ее стабильность, а с другой – просто ее численные размеры.
Даже под понятие социального слоя интеллигенция не подходит, ибо, не занимая самостоятельного места в исторических напластованиях общества, она в виде более или менее значительного вкрапления пронизывала решительно все общественные слои, начиная обломками поместного дворянства и кончая… люмпен-пролетариатом, разумеется, претерпевая при этом большую или меньшую деформацию и создавая множество разновидностей (см. «На дне» Максима Горького).
Итак, сохраним за интеллигенцией название «класса», – междуклассового класса, если хотите.
Прошу не пугаться этой кажущейся абракадабры: разве не додумалась новейшая школа математиков, так называемая «пифагорейская», до определения понятия ноля, как «единицы порядка, не заключающей единиц»?
И разве не «все дороги ведут в Рим», а с «поправкою на время» – в Византию, откуда в далеко допетровские времена к нам были занесены первые семена интеллигенции, в виде зачатка философско-церковной «образованности» после эллинистического периода, – образованности, прокаленной в огне контро-веры византийских базилик?
А теперь предлагаю читателям сделать скачок во времени и вглядеться в «живую картину» известной уже нам русской интеллигенции. Не найдем ли мы в числе центральных фигур ее и Антона Павловича Чехова, «любимого» своего писателя, в котором создалась уже целая литература, сказавшая так много и почти не приблизившая нас к ясному пониманию его исторической роли?
Да, он здесь. Вот, – ей же ей! – я только что видел его собственными глазами.
Но вот он слегка нахмурился, снял пенсне, чуть-чуть наморщив лоб, и – его не узнать: словно сквозь землю он провалился, чтобы появиться совсем в другом углу «живой картины» и в другой роли. И опять надо долго всматриваться, чтобы отыскать дорогой и столь близко нам знакомый образ.
«Я давно собирался