писать о нем, да все не могу связать воедино разрозненные о нем впечатления. Все они мне представляются в таких мягких, расплывчатых тонах»…
Этот отзыв принадлежит Вл. Немировичу-Данченко, человеку наблюдательному, с хорошо «наметанным глазом» и не хуже того «набитой» литературной рукой, – которая, однако, отказывалась «подняться» на образ Чехова1.
И если бы кое-кто еще из его библиографов и «воспомина-телей» последовал примеру Немировича-Данченко, воздержался от опубликования своих наблюдений над Антоном Павловичем, духовная физиономия нашего дорогого покойника едва ли много потеряла бы для нас со стороны своей четкости.
Действительно, чем жаднее набрасываемся мы на каждую новую книгу или статью о Чехове, тем большее разочарование ожидает нас. По крайней мере, все «воспоминания», написанные об этом, во всяком случае, очень значительном человеке, отличаются, как на подборе, полнейшею незначительностью. И когда, желая должно быть сгустить вынесенные из встреч и даже близкого знакомства с Чеховым впечатления, авторы прибегают к иллюстрации своих воспоминаний цитатами подлинных его слов, или изложением «действительных случаев», воспитавшемуся в «пиетете» к литературному облику Антона Павловича читателю становится неловко, почти стыдно, или «неприлично», как передавала чувство стыда маленькая девочка одного из чеховских рассказов («он вошел в детскую, когда я была неодета, и мне вдруг стало так неприлично»2 и т. д.)
Кто не упоминал об «искрившемся, как вино, тонком остроумии» чеховских бесед? И, пожалуй, припоминая кое-что из подлинных произведений этого писателя, мы готовы были бы поверить мемуаристам на слово. Но дернет их, как говорится, «нелегкая» подкрепить свое утверждение «цитатою», и вера наша разлетается, как дым.
И взаправду, – что сохранилось у вас в памяти от этих мнимых доказательств чеховского остроумия?
Одно из своих самых незначительных открытых писем к приятелю А. П. подписал фамилией «Бокль», другое, деловое, которое он написал вместо редактора Тихонова, снабдив подписью «Нетихонов»3.
Однажды на прогулке по одному из людных подмосковных дачных мест А. П. окликнул шедшего впереди его знакомого не принадлежавшею ему фамилией Говорухи-Отрока, что рассмешило находившихся, по-видимому, в «послеобеденном» настроении компаньонов Чехова и заставило оглянуться кое-кого из прогуливавшейся посторонней публики, – и эта ребяческая выходка заносится в актив чеховского «неистощимого, искрящегося, как шампанское, остроумия».
Когда на вопрос какой-то недалекой посетительницы, – «кого, А. П., вы больше любите – греков или турок (беседа относилась ко времени греко-турецкой войны), Чехов ответил: «Сударыня, я люблю мармелад»4, – присутствовавший при разговоре М. Горький пришел в настоящий восторг, найдя подобный прием уклонения от ответов на глупые вопросы необыкновенно остроумным и ловким.
А организованный Чеховым в качестве дачной забавы еще в студенческие годы пресловутый «суд над евреем Левитаном по обвинению его в незаконном проживательстве в Москве, уклонении от воинской повинности и содержания негласной “кассы ссуд”», обошел, кажется, все «биографии» знаменитого писателя-художника, как одно из самых веских доказательств его свойств прирожденного юмориста.
Не маловато ли для создания столь прочной и широко распространенной репутации? А между тем, клянусь, я собрал все более значительное по этой части чуть ли не изо всей литературы о Чехове. Ах, виноват, забыл: «караси в моем пруде дозрели до конституции»5.
Да, впрочем, чего можно ожидать от биографов, так и не согласовавшихся во мнении о цвете глаз писателя, который многие называли «голубым», что, по словам, кажется, Сергеенко, «составляло до смешного общую большинству знакомых А. П. ошибку, так как в действительности у него были серые глаза»?6
Как видно, и взаправду образ Чехова отличался мягкими, расплывчатыми тонами, исключавшими возможность точного его воспроизведения. Поскольку дело касалось наружности, манеры, наконец, личного характера писателя, эта неуловимость не представляла и не представляет большой беды.
Гораздо прискорбнее, что чисто литературное значение Чехова, причины, несомненно, огромной обаятельности его литературного таланта, наконец, даже точная характеристика его чисто литературной физиономии, вызывавшей так много противоречивых о ней мнений при жизни писателя, так и остались до сей поры не уясненными и не уточненными, несмотря на то, что брался за это дело не кто-нибудь, а виднейшие наши критики и прославленнейшие из его приятелей-коллег, вроде Бунина, Куприна и Короленко, и что от дня смерти писателя нас отделяет четверть века, чудовищно насыщенная событиями и новыми откровениями.
Казалось бы, при таких условиях незачем пытаться и мне разрешить эту задачу, – да еще в газетной статье, да при почти полном отсутствии под рукой каких-либо литературных пособий. Но я не был бы ни русским человеком вообще, ни журналистом в частности, если бы не попробовал утолить жажды из «собственного», – пусть ничтожно маленького, но непременно собственного, – «стакана».
И, быть может, хотя бы частично мне удастся это сделать, благодаря развивающейся с возрастом странной способности жить «двойной жизнью», к временному выхождению одного из моих «я» из общих для обоих телесной оболочки, почему, имея счастье принадлежать, по рождению, воспитанию и образованию, к среднему типу дореволюционной русской интеллигенции, я без всякого усилия способен и мыслить, и чувствовать совсем «не по-интеллигентски».
Но для чего же надо это?
А вот как раз для того, чтобы литературный облик Чехова, перестав носить «мягкие, расплывчатые тона», стал понятным и четким.
Психический самоанализ почти невозможен. Из всех доступных нашему прямому подсознанию вещей собственная личность наша наименее доступна.
И не только духовная личность: даже о собственной наружности мы имеем очень неточное и недостоверное представление. Память наша как-то странным образом не удерживает ее, да и стоя перед зеркалом, часть людей склонна видеть себя, как говорят французы, «ан-бо», а другая – «ан ле». Кто не знавал людей симпатичнейшей наружности, которые всю молодость промучились уверенностью в собственном мнимом безобразии. Типичный пример тому – Л. Н. Толстой.
Еще труднее, конечно, «познать самого себя» с внутренней стороны, в смысле, влагаемом в подобный совет греческим философом Питтаком7, цитируемым Сократом. Это почти столь же невозможно, как понимание сущности и даже механизма самосознания, для чего, как известно, нам недостает внешней точки опоры.
Чехов же был настолько типическою интеллигентскою фигурою конца прошлого века, т. е. кануна первой революции, что лишь очень немногие из русских писателей, и, конечно, не лучшие из них, могли установить отношение к нему, какое существует между познающим субъектом и объектом.
Многое в Чехове так и осталось до конца для русских интеллигентных людей непонятым и непонятным. Поэтому-то, при несомненной общей любви к нему, никому из русских художников слова не приписано такого множества противоречивых свойств и качеств, ни о ком не высказано так много совершенно неверных, почти «диких» суждений.
И – странное дело! – только эти ошибочные о нем суждения отличаются порой столь досадным для подобного случая единодушием.
Так, не существует,