– Вовочка, не уходи сразу! Я оладушков нажарила, – это её «оладушков» прозвучало в точности как у моей бабули. – Пошли чай пить. Я поговорить с тобою хотела давно. Не уходи!..
– Ну ладно! – пробурчал я как слегка примороженный и, не поднимая глаз, стал сковыривать с себя сапоги.
Задвинув в угол шузы, я пхнул куда-то учебники и продвинулся на кухню, где и приземлился на край табуретки. Оладушки возвышались на столе аппетитной горкой в большой тарелке, а на сковороде ещё шипела яичница. С утра в треволнениях и на своих обычных полубобах я почувствовал волну лёгкого энтузиазма, поднимавшуюся из возрадовавшегося желудка. И тут начались метаморфозы с моим взглядом. Сначала я пытался ещё держаться обычной своей манеры поведения и рассматривал окружение, минуя Леночку, передвигавшуюся между плитой, столом и мойкой. Особо в этот момент меня поражал контраст наших двух совершенно одинаковых в планировке квартир. У Леночки кухня была, например, похожа на какой-то цветок изнутри, если залезть в него с ногами до того как он раскрылся рано утром… Моя кухня была похожа на взорвавшийся мусоропровод. Но всё же держать долго взгляд вне предмета, который занимает тридцать процентов на твоём экране, да ещё передвигается при этом туда-сюда, становилось всё сложней – я начинал привыкать к Леночкиному существованию в этом мире. Поэтому, когда она остановилась прямо передо мной, обернулась и спросила «Ты что пить любишь? Чай или кофе?», я медленно поднял на неё глаза и, кажется, не опустил их до сих пор. И сейчас она стоит с тем же непонятным для меня вопросом в чуть распахнувшихся тёмно-карих глазах, халатик бесстыже демонстрирует точёную нежность её шейки, а тонкие губы вздрагивают от внимания, готовые уже на очередную искромётную улыбку. И я сказал:
– Водку!
Леночка даже показалось чуть обиделась. Но как выяснилось – только показалось. Потому что в следующий момент полотенце в её руках взметнулось и хлопнуло меня по голове, что помогло мне и вовремя. Леночка ещё только собиралась смеяться, когда я выпалил:
– Я больше всё! Простите! Леночка, кофе!
Кажется, я совершил ошибку ещё большую относительно первой, потому что теперь уже Леночка по-настоящему чуть спала с лица и, отвернувшись к шкафчику, потянулась за коробочкой кофе уже в наступившем неловком молчании. Я заторможено смотрел на её неописуемой красоты стройную ножку, показавшуюся из-под приподнявшегося края халатика, и не совсем понимал – чего нашкодил? З переляку я даже подумал, что может быть у меня незаметно слово вырвалось какое-нибудь моё обычно-матерное.
– Почему – «Леночка»? – не оборачиваясь ко мне, тихо спросила Леночка.
У меня словно камень с сердца упал – а! Это я забылся просто и впервые обратился к Леночке напрямую и вслух. Но на объяснения мощности моего интеллекта ещё не хватало.
– Потому что я – Вовочка! – только и смог выпалить я. – Вы же первая так на меня назвались!
– Как – так? – до Леночки кажется стал доходить комизм и этой ситуации, она обернулась с её обычной мягкой улыбкой. – А до этого как «на тебя назывались»?
– Ну… по разному… – запнулся я, отсеивая в уме полунормативные свои наименования. – Когда Воха, когда Волопас… А в школе меня зовут Бондарчук!
– Нет, это не зовут!.. – вздохнула Леночка. – Это фамилия. А я значит Леночка? Как страшная месть за «Вовочку»…
– Нет, не только как месть, – зашевелились натужно мои мозги, уж что-что, а обижать это неземное создание мне хотелось меньше всего. – Просто я не знаю больше, как вас называть!
Она сняла с плиты кофе и, окончив, наконец, все приготовления, опустилась напротив меня за стол.
– А Елена Сергеевна? – спросила она, внимательно глядя куда-то мне прямо в глаза.
– Нет! – засмеялся я. – Никакая вы не Елена Сергеевна! Я так просто не смогу вас называть, вы же воздушная вся какая-то. Я лучше тогда молчать буду!
– Все оставшиеся годы учёбы? – улыбнулась Леночка.
– Запросто! – согласился я. – Тем более я может опять на второй год останусь и мне меньше придётся вас называть!
– Ну хорошо! Ешь, давай! – она легко потрепала меня по вихрам и взяла свою чашечку кофе.
А я застыл с оладушком на губах. Меня будто нечаянно накрыло осмысление мною же сказанных только что слов. Я поднял во второй раз в жизни глаза на Леночку и понял, что я не хочу, совсем не хочу, до съёживания в прессе не хочу остаться ещё раз на второй год и соответственно сменить классного руководителя!
– Вовочка, что такое? – в глазах Леночки мелькнуло беспокойство на грани с испугом. – Обжёгся? Не вкусно?
– Леночка, я вас люблю! – произнёс кто-то над моим ухом.
Я даже обернулся и проверил потом – нет, никого. Это не кто-то был. Это был и остаюсь с тех пор я. Я произнёс вслух слова, которые известны мне были лишь фрагментарно и понаслышке. Похоже, я даже сам от себя такого номера не ожидал…
– Ой! – облегчённо вздохнула Леночка. – А я подумала, что пересолила и испугалась! Знаешь, как я один раз перепутала соль с сахаром, а папа с работы пришёл, узнал, что я оладушек напекла, и съел их все на моих глазах, даже слова не проронил! А я случайно последний дожарившийся оладик со сковородки попробовала, и у меня чуть язык от соли не оторвался! Вот подумала, вдруг и сейчас…
Я начал пыхтеть от смеха со своим уже благополучно прожёвываемым оладушком на зубах, представив бедного Леночкиного папу столь безнадёжно влюблённого в дочь.
– Нет, Вовочка, так не пойдёт! – сказала Леночка, наблюдая окончание моих пыхтений. – Мы то смеёмся с тобой, то замираем и ничего не едим. Не разговариваю с тобой пятнадцать минут! Ешь! Потом поговорим.
И действительно минут пять-десять за столом царило гробовое молчание, нарушаемое лишь лёгким потрескиванием моих ушей. Я натягался оладушек и между делом управился с яичницей. Всё ещё более, казалось, потеплело вокруг, когда я приканчивал вторую чашку обжигающего кофе.
А потом Леночка спрашивала меня о моей жизни, о без вести павших родителях, о бабушке и об отношении к разным школьным предметам, а я сидел разомлевший от простирающегося вокруг тепла, одуревший слегка от необходимости и возможности смотреть на это очаровательное создание, сидел и плёл, плёл и плёл без зазрения совести… Моя бабушка представала то славной героической лётчицей заполярья, то (видимо попутно) скромной акушеркой одной из московских клиник, принявшей в свои добрые руки самого Стацюковича. Мои родители были то подпавшими под власть недуга учителями, которых в бытность мою ещё в детском саду отлучили от нашей же школы за всё более систематический нетрезвый вид; то они становились тайными стратегическими инженерами-ядерщиками, облучившимися и знающими оттого свой жизненный срок; а то вдруг предки мои оказывались и вовсе уроженцами далёких заокеаний, сознательно пошедшими на шпионский подвиг самоуничтожения ради выяснения нашей главной военной тайны. Предметы в школе меня интересовали примерно все одинаково – я с одинаковым равнодушием пропускал как гуманитарные, так и точные дисциплины. О жизни же своей я мог и вовсе рассказывать часами. Я и рассказал бы, если бы не заметил вдруг падение планки серьёзности у Леночки в отношении моих россказней. А несерьёзно я рассказывать не любил, да, наверное, и не мог. С осоловелыми глазами я уставился на Леночку подавляемый пониманием того, что прекраснейший вечер моей жизни подходит к концу, и сейчас меня выпрут домой, к моим тараканам и к огрызку селёдки, символизировавшему основы полной и безоговорочной моей свободы посреди кухонного стола с июля месяца хорошо хоть этого года. «К бабушке, что ли, пойти?», подумал я и взглянул на часы. Было поздно. Я бы дошёл и ночью, конечно, и бабушка бы открыла, но было всегда, честное слово, жалко будить и пугать бабулю по ночам своими визитами. Причём и переживала-то она не столько за себя, сколько за то, что мне довелось так поздно идти по городу. Поэтому на такие подвиги я давал себе внутреннее добро лишь в случаях возвращения из каких-нибудь дальних странствий. Леночка посмотрела на меня вопросительно:
– Ты торопишься, Вовочка?
– Нет, – сказал я, – Леночка, я сегодня останусь у вас ночевать…
Определённо на моём поведении сказывались все суровые перипетии этого сумасшедшего дня. И не от кого было схватить подзатыльника за какое-то просто несусветное нахальство, постигшее меня, а плечи я всё равно всё-таки втянул как от затрещины, почувствовал, что ужасно краснею и смог лишь завершить только что порождённую мною наглость полувнятным «Можно?..»
Я поднял глаза и увидел, что Леночка совсем не сердится и не пребывает в растерянности. Леночка улыбалась. «Хорошо!», просто сказала она, «Уроки заодно выучим!» Это, конечно, был уже капкан с её стороны, но на фоне продолжения вечера у неё в гостях этот прискорбный факт не выглядел сколь-нибудь серьёзным, тем более что времени на уроки оставалось уже не так уж и много.