США. Однако как раз этого Сталин и не желал больше всего, о чем он со всей откровенностью заявил британскому послу С. Криппсу 1 июля 1940 г.: «…Мы хотим изменить старое равновесия в Европе, которое действовало против СССР» и не можем согласиться на его восстановление [14, с. 398]. Как Сталин собирался менять «старое равновесие», известно: разгромить Великобританию немецкими руками, затем разгромить Германию в результате европейского похода Красной Армии. И, как тогда казалось вождю, не было ни одной причины отказываться от этого замечательного стратегического замысла.
В действительности, разгром Великобритании противоречил национальным интересам СССР, поскольку означал исчезновение последнего потенциального союзника в Европе на случай советско-германской войны. Тогда нечего было бы надеяться и на помощь со стороны США: уничтожение Великобритании как независимого государства лишало Вашингтон мотива ввязываться в европейскую войну и необходимого для такого вмешательства английского островного плацдарма, без которого оно было технически невозможно. Где бы оказался Советский Союз после нападения Германии, лишись он военной и, особенно, экономической помощи США и Великобритании? Если, например, огневая мощь Красной Армии уменьшилась бы наполовину, ВВС не смогли восполнять боевые потери самолетов, а те, что остались, стояли бы на аэродромах не заправленными; войска передвигались бы преимущественно в пешем строю, а артиллерия была бы на конной тяге?[172] И напротив, если бы Германия, избавившись от установленной Великобританией экономической блокады, и, тем более, захватив ее огромные ресурсы, имела возможность резко усилить свой военно-промышленный потенциал?
С чисто военной точки зрения продолжение боевых действий между Германией и Великобританией в любой из двух возможных форм – десантной операции или, как происходило в действительности, битвы на море и в воздухе, – не сильно улучшало стратегическое положение СССР. Десантная операция, успешная или провальная, по определению была бы скоротечной, не способной надолго сковать германские войска. На ее осуществление гитлеровским командованием отводился всего месяц, а почти четырехмиллионный Вермахт выделял только 260 тысяч солдат в качестве первого эшелона десанта и еще 9 дивизий – в качестве второго эшелона. Черчилль, впрочем, считал, что хватило бы и 150 тысяч, поскольку все восточное побережье страны защищали всего 8 плохо вооруженных дивизий. Выступая в британском парламенте 4 июня 1940 г., премьер счел возможным горько пошутить: «Мы будем бить высаживающихся по головам пивными бутылками, ибо, пожалуй, у нас только это и есть».
Не могла отвести в сторону угрозу германского нападения на СССР, как об этом свидетельствует сама история, и схватка немцев с англичанами на море и в воздухе: в войне континентальных армий океанский флот и дальняя авиация являются не самыми востребованными родами войск. (Имелся, правда, благотворный побочный эффект: огромные ресурсы, которые тратились Германией на строительство флота, в том числе подводного, для борьбы с Великобританией за господство на море, ограничивали производство вооружений сухопутных войск, прежде всего танков).
Таким образом, политика Черчилля, предлагавшая отказ от авантюристических планов завоевания европейского господства в пользу принятия рациональных решений, продиктованных сложившейся ситуацией, объективно стояла неизмеримо ближе к подлинным национальным интересам СССР, чем сталинская. Тут нечего и доказывать, если держать в уме эвентуальный отказ Кремля от антибританской химеры и создание антигитлеровской коалиции. Однако до тех пор, пока геополитическая реальность не расставила 22 июня 1941 г. все по своим местам, характер советско-британских отношений, бывших производными от отношений этих двух стран с Германией, определялся различием в представлениях лидеров двух стран о перспективах развития военно-политического положения в Европе.
Между Берлином и Лондоном
22 и 24 июня в Компьенском лесу ставший за неделю до этого премьер-министром Франции маршал Ф. Петен подписал декларации о капитуляции страны в войне против Германии и Италии соответственно. Эти акты означали прекращение действия англо-французского соглашения о коалиции и выводил Францию из числа великих держав, способных оказывать действенное влияние на развитие ситуации в Европе и мире. Поэтому в интересах нашего исследования детальное описание истории отношений СССР с правительством Виши представляется излишним.[173]
Потеряв в лице Франции важнейшего союзника в Европе, или, по бытовавшему тогда выражению, «континентальную шпагу Лондона», правительство У. Черчилля надеялось обрести нового союзника в лице СССР. Первым шагом в этом направлении стало возвращение в Москву посла, которым был назначен С. Криппс (правда, без упоминания о «специальной миссии»). Далее, стремясь создать благоприятную атмосферу в двусторонних отношениях, 18 июня британский кабинет добился от властей Франции освобождения двух советских торговых судов – «Селенга» и «Маяковский», арестованных еще осенью 1939 г. за перевозку в Германию товаров, запрещенных для нее по условиям военного времени. Это был жест доброй воли, приуроченный к визиту 1 июля С. Криппса к И. В. Сталину.
Для советского вождя основной целью встречи было разобраться в главном на тот момент вопросе: не склоняется ли Лондон, оказавшийся в критическом положении, к поиску мира с Германией. От ответа на него зависело будущее СССР в смысле перспектив советско-германской войны, а именно вероятного срока ее начала и расклада на тот момент военно-политических сил в Европе. Ответ содержался в переданном Криппсом личном послании У. Черчилля Сталину. В нем премьер высказывался за улучшение советско-английских отношений и предлагал «консультироваться друг с другом в отношении тех дел в Европе, которые неизбежно должны интересовать нас обоих». Главным таким делом он назвал угрозу установления германской гегемонии на континенте. Черчилль подчеркивал необходимость «противостоять стремлению Германии к гегемонии» и дал заверение, что «Британское правительство твердо намерено использовать с этой целью свое географическое положение и свои великие ресурсы»[174].
Беспрецедентный прием Сталиным английского посла породил в Берлине волну беспокойства, хотя Шуленбург весьма прозорливо считал, что никакой опасности визит англичанина не представлял [93, p.470]. Ему, однако, не поверили. «Информация об англо – русских отношениях предвещала нам нерадостный ход событий», – вспоминал о тогдашних настроениях фон Риббентроп [12, c. 180].
Вышло, все же, что немцы пугали сами себя. Реакция Кремля на послание британского премьера оказалась совсем не такой, на какую рассчитывал отправитель. Получив заверения в непримиримости англичан, в Москве несколько успокоились и сочли целесообразным максимально свернуть контакты с Лондоном, чтобы не раздражать Германию и не мешать ее планам нападения на Британские острова иллюзией советско – английского взаимопонимания. Ввиду этого все предложения правительства Великобритании о политических консультациях, делавшиеся в духе послания Черчилля Сталину, в дальнейшем неизменно отвергались, а само послание премьера осталось без ответа. Кремлевские старания угодить Берлину там заметили. В дневнике за 27 июля Геббельс записал: «Сталин не жалеет труда, чтобы нравиться нам. У него, верно, достаточно причин для этого» [7, c. 218].
Предложение У. Черчилля о