поверенный в делах Франции Ж. Пайяр сообщил в Париж, что военные успехи Вермахта во Франции и тяжелое положение западных союзников вызывают беспокойство советского руководства. «Сталин делал ставку на длительную войну, которая могла бы ослабить воюющие державы и тем самым усилить относительную мощь Советов. Он больше всего опасался быстрой победы Германии, в результате которой СССР остался бы один на один с недостаточно ослабленным рейхом» [цит. по: 94, с. 299].
Подобное видение ситуации породило у французских лидеров иллюзию изменения позиции Москвы в отношении союзников и даже возможности получения поддержки со стороны СССР. По свидетельству И. Эренбурга, 24 мая во время его пребывания в Париже к нему обратился министр общественных работ А. де Монзи и попросил довести до сведения Москвы желание французского правительства получить помощь из СССР. «Если русские нам дадут самолеты, мы сможем выстоять. Неужели Советский Союз выиграет от разгрома Франции?» – вопрошал министр.
Официально вопрос о советской помощи был поставлен вновь назначенным послом Франции Э. Лабонном в ходе его первой беседы с В. М. Молотовым 14 июня 1940 г. В ответном слове нарком ограничился указанием на то, что «позиция Советского Союза определяется договорами, заключенными с другими странами, и политикой нейтралитета, о которой было заявлено в начале европейской войны», обозначив, таким образом, намерение Москвы оставаться в рамках советско-германского пакта о ненападении [14, с. 342–345]. Вскоре этот вопрос был вообще снят самим ходом событий, а именно подписанием 22 июня условий перемирия между Францией и Германией, а 24 июня – между Францией и Италией. 25 июня военные действия во Франции были остановлены.
После Дюнкерка
Блеск германских побед на Западном фронте в первый момент ослепил едва ли не всех заинтересованных наблюдателей, среди них кремлевских. Европейская война казалась законченной. Однако война не была ни европейской и ни законченной, потому что, с одной стороны, Гитлер видел Германию гегемоном не одной только Европы, но всего мира, а с другой – на завершение войны требовалось согласие Британской империи. А она, понимая, что конечная цель Германии состоит в ее разрушении, такое согласие дать не могла. Как завил У. Черчилль, выступая с программной речью в Палате общин британского парламента 13 мая 1940 г., «Without victory there is no survival» (Без победы мы не выживем).
Когда политическое зрение одного из наблюдателей – Г. Гафенку – восстановилось, ситуация предстала в следующем виде: «Германская победа является блестящей, но не окончательной, – говорилось в докладе посланника в МИД Румынии. – Континент оккупирован. Остается оккупировать еще четыре континента, так же как и океаны. […] С запада больше не ощущается опасного давления сухопутных сил. На востоке… находится государство, пока дружественное и желающее поставить как можно больше продовольствия и сырья. И все же, вследствие своей срединной позиции, Германия взята в те же клещи. Объем клещей расширился, но сила сжатия столь же опасна». Наконец, продолжил размышлять Гафенку, «фатально для германского империализма, который вознесся на победах «моторизованных масс», что он разбудил два империализма, таких же захватнических, как и он: советский империализм, который имеет в своем распоряжении бесчисленные массы, и империализм американский, который бесконечно конструирует (правильнее было бы перевести «беспрерывно производит». – Ред.) моторы» [108, с. 501].
Высвободиться из этой геостратегической ловушки Германия не могла, «не улетая на Луну». Ее могла выпустить только Великобритания, вернувшись к политике умиротворения Берлина и заключив с ним мир приемлемой ценой, скажем, возвращения Танганьики, Юго – Западной Африки (Намибии) и еще чего ни будь в этом роде. Перспектива такого окончания войны на западе повергала «третьего радующегося» в Москве в состояние смертельного страха. Остаться один на один с взращенной в значительной мере на советских политико-экономических дрожжах победоносной Германией означало неминуемый конец режима. Сопоставление позорной кампании РККА против маленькой Финляндии с феерической победой Вермахта над двумя великими державами и еще пятью другими странами не оставляло никаких надежд.
Феноменальный успех Вермахта стал шоком и породил в правительственной Москве волну военной паники. По свидетельству Н. С. Хрущева Сталин всерьез ожидал массовой переброски немецких войск с запада на восток к границе СССР и скорого начала советско – германской войны. «Сталин был в крайне нервном состоянии, – свидетельствует Н. С. Хрущев. – …Он буквально бегал по комнате и ругался, как извозчик. Он ругал французов, ругал англичан, как они могли допустить, чтобы Гитлер их разгромил?» [89, с. 267]. Лучше всего этот испуг выдает прибалтийская акция Кремля с экстренным вводом огромного количества войск и практической подготовкой к ведению боевых действий. О том же свидетельствуют бессарабско – буковинская операция и упомянутые в гл. 5 планы в отношении Финляндии и Восточной Балтики. Из англо – французского «огня» в феврале – марте «третий радующийся» угодил в германское «полымя» в мае – июне 1940 г.
На гипотетическую угрозу нападения Сталин ответил массированной переброской войск из внутренних районов страны к границам. Путешествовавший по Кавказу летом 1940 г. писатель И. Эренбург вспоминал, что все дороги, ведущие на юг, были забиты войсковыми колоннами. В те же дни подготовленных к депортации арестованных граждан балтийских стран долгое время не могли вывести в Россию, т. к. железные дороги работали в одном направлении – на пропуск воинских эшелонов с востока на запад.
Наряду с практическими мероприятиями по подготовке к отражению возникшей в одночасье угрозы германской агрессии Кремль предпринимает попытку «перевернуть ситуацию» и опередить возможное, как он полагал, британское предложение мира Германии своим собственным, чтобы доказать Берлину, что его восточному флангу ничто не угрожает, и он может продолжать натиск на запад. Этой цели было призвано служить написанное лично Сталиным Заявление ТАСС от 23 июня. Новый подход к сотрудничеству с Германией состоял в том, что теперь оно позиционировалось не как мера вынужденного характера, пойти на которую пришлось по каким-то тактическим соображениям, а как стратегический курс, основанный на совпадении коренных и долговременных государственных интересов двух стран. В Берлине это должны были оценить. Заявление ТАСС, высказал свое мнение Шуленбург, «во всех смыслах к нашей выгоде на этой ответственной развилке» истории [82, p. 12].
Сталину, однако, этого показалось недостаточно, и в беседе с послом Криппсом 1 июля, подробное изложение которой было передано в Берлин, им было заявлено о стратегическом характере разногласий между СССР и Великобританией, как в прошлом, так и в настоящем. От советской претензии на равноудаленность не осталось и следа. Провозглашенные из страха перед победоносным Рейхом, эти декларации превращали СССР в заложника внешней политики Германии и вынуждали его, к неудовольствию самого Сталина, «плестись у нее в хвосте». Как следствие,