Читать интересную книгу Происхождение всех вещей - Элизабет Гилберт

«Эллиот» двинулся дальше вдоль мексиканского побережья. На корабле разразилась эпидемия лихорадки. Заражения не избежал почти никто. На борту был никчемный докторишка (он заверил матросов в том, что нет ничего страшного, если кишечник не опорожняется уже несколько недель), и вскоре Альме пришлось раздавать лекарства из своего драгоценного запаса слабительных и рвотных. Как от медицинской сестры от нее было немного проку, зато она была хорошим фармацевтом, и ее помощь привлекла к ней небольшую группу поклонников-мужчин.

Вскоре Альма и сама заболела и вынуждена была слечь. Ухаживать за ней было некому. В бреду ей являлись туманные видения и страхи — яркие, как наяву. Однажды ночью послышался голос, шепнувший на ухо: «Теперь ты дитя, а я мать». Она проснулась с криком, размахивая руками. Но в каюте никого не было. Голос говорил по-немецки. Почему именно по-немецки? Что все это значит? Остаток ночи Альма пролежала без сна, размышляя о слове «мать», по-немецки mutter; в языке алхимиков это слово означало также тигель.[54] Ей так хотелось с кем-то поговорить. Тогда она впервые пожалела, что отправилась в это путешествие.

Через день после Рождества лихорадка унесла жизнь одного из матросов. Его завернули в парусину, вложив внутрь пушечное ядро, и он тихо скользнул в морские глубины. Никто по нему не горевал — по крайней мере, на первый взгляд. Матросы устроили аукцион, распродав его вещи. К вечеру его как будто уже никогда не существовало. Альма представила, как они распродают ее вещи. Что они подумают о рисунках Амброуза? Но как знать? Возможно, эта сокровищница гомоэротизма кому-то из них показалась бы и ценной. Матросами кто только не становился. Альме ли было этого не знать?

А потом Альма выздоровела. Попутный ветер привел их в Рио-де-Жанейро, где Альма увидела португальские корабли, перевозившие рабов и направлявшиеся на север, к Кубе. Она видела прекрасные пляжи, где рыбаки рисковали своей жизнью, промышляя на плотах, хилых, как крыша курятника; огромные пальмы с веерообразными листьями, намного больше тех, что когда-либо росли в оранжереях в «Белых акрах»; женщин, которые не носили шляпок и курили сигары, расшагивая по улице; беженцев, коммерсантов, грязных креолов и учтивых негров, полудикарей и элегантных квартеронов;[55] мужчин, торгующих попугаями и ящерицами на мясо. Альма лакомилась апельсинами, лимонами и лаймами. Однажды съела столько манго, щедро поделившись ими с Малышом Ником, что у нее выступила сыпь. Альма ходила на скачки и танцевальные представления. Жила в отеле, принадлежавшем супругам с разным цветом кожи — впервые в жизни ей встретилась такая пара. (Женщина была бойкой, сноровистой негритянкой, которая все делала быстро; мужчина — белокожим и старым, этот не делал ничего.) Ни дня не проходило, чтобы Альма не видела мужчин, гнавших рабов по улицам Рио — людей в кандалах вели на продажу. Смотреть на это было невыносимо. Альме становилось тошно при мысли, что все эти годы она не обращала внимания на подобные зверства.

Корабль снова отправился в путь и поплыл к мысу Горн. У мыса погода сделалась столь суровой, что Альма, и без того завернутая в несколько слоев фланели и шерсти, добавила к своему гардеробу мужскую шинель и одолжила у матросов русскую ушанку. В таком облачении ее стало не отличить от мужчин на борту. Она видела горы Огненной Земли, но корабль не смог пристать — такая лютая стояла непогода. Они обошли мыс Горн, за чем последовали пятнадцать дней несчастий. Капитан настоял на том, чтобы идти с поднятыми парусами, и Альма с трудом понимала, как мачты выдерживают такую нагрузку. Корабль ложился сначала на один бок, потом на другой, и так без конца. Он словно кричал от боли; его несчастный деревянный остов колотили и хлестали волны.

— Пройдем, коль будет на то Божья воля, — упорствовал Терранс, отказываясь спускать паруса и пытаясь до темноты нагнать еще двадцать узлов.

— Но что, если кто-то погибнет? — спрашивала Альма, пытаясь перекричать ветер.

— Его похоронят в море, — кричал в ответ капитан и гнал корабль дальше.

После этого на сорок пять дней наступили лютые холода. Корабль атаковали бесконечные огромные волны. Иногда поднимался столь свирепый шторм, что даже старые матросы запевали псалмы, чтобы успокоиться. Другие сыпали проклятиями и бесновались, а были и те, кто молчал, как будто они были уже мертвы. Из-за шторма развалились клетки с курами, и на палубу высыпали цыплята. Однажды рея разлетелась на такие мелкие щепки, что ими впору было топить маленькую дровяную печку. На следующий день матросы попытались установить новую, но безуспешно. Одного сбила с ног волна; он упал в трюм и сломал ребра.

Все это время Альма жила, застыв в нерешительности между надеждой и страхом; она доверяла капитану, но при этом понимала, что может погибнуть в любой момент. Однако ни разу она не закричала от паники, не повысила голос в тревоге. Когда все закончилось и погода установилась, капитан Терранс сказал: «Вы настоящая дочь Нептуна, мисс Уиттакер», — и Альма подумала, что ни от кого еще не слышала такой приятной похвалы.

Наконец, в середине марта, они вошли в гавань Вальпараисо, где моряков ждало множество борделей, в которых они смогли удовлетворить свою любовную горячку, а Альма провела неделю в изучении этого живописного, красивого города. Портовый район был настоящим болотом и затапливался во время прилива, но дома на высоких холмах, окружающих гавань, были прекрасны. Альма гуляла по холмам целую неделю и почувствовала, что ноги ее снова окрепли. Американцев в Вальпараисо было не меньше, чем в Бостоне, и создавалось впечатление, что все они едут в Сан-Франциско искать золото. Альма объедалась грушами и вишнями. Видела религиозную процессию длиной в полмили — чествовали неизвестного ей святого, но она все равно пошла следом и дошла до громадного собора. Она читала газеты и отправила письма Пруденс и Ханнеке. А одним ясным прохладным днем взобралась на самую высокую точку в Вальпараисо и оттуда, в далекой, подернутой дымкой вышине, увидела заснеженные пики Анд. В душе ее зияла огромная рана оттого, что отца не было рядом.

Потом корабль снова снялся с места и вошел наконец в широкие воды Тихого океана. Потеплело. Матросы успокоились. Они отдраили палубу между досок, вычистив старую гниль и рвотные массы. Работали с песней. По утрам, когда работа кипела, корабль казался маленькой деревушкой. Альма уже привыкла к невозможности побыть в одиночестве, и присутствие матросов теперь ее успокаивало. Они стали для нее своими, и она радовалась их компании. Матросы научили ее вязать узлы и петь хоровые матросские песни, а она прочищала им раны и вскрывала нарывы. Альма отведала мясо альбатроса, которого подстрелил молодой матрос. Однажды мимо них, качаясь на волнах, проплыл раздувшийся труп кита — вся его ворвань была уже срезана другими охотниками, — но живых китов они не видели.

Тихий океан был громаден и пустынен. Альма впервые поняла, почему у европейцев ушло так много времени на поиски Terra Australis — или любой другой суши — в этом огромном пространстве. Первые мореплаватели считали, что где-то здесь должен прятаться южный континент, такой же большой, как Европа. Им казалось, что если бы на Земле не существовало идеальной симметрии и в обоих полушариях не располагалось бы одинаковое количество суши, то, не удержав равновесия, Земля сошла бы с орбиты или улетела в космос. Но они были неправы. Здесь, внизу, не было почти ничего, кроме воды. И Южное полушарие скорее было противоположностью Европе: огромный водный континент, испещренный крошечными озерцами суши, отделенными друг от друга очень большими расстояниями.

Со всех сторон день за днем Альма видела водную пустыню, и та простиралась, насколько хватало воображения. Им по-прежнему не встретилось ни одного кита. Не видели они и птиц, зато видели шторма за сотню миль, и часто те ничего хорошего не предвещали. До начала шторма воздух был тих, но потом наполнялся горестным завыванием ветра.

В начале апреля их ждала тревожная перемена погоды. Небо на глазах почернело, поглотив свет. Воздух стал тяжелым, атмосфера — зловещей. Внезапная метаморфоза так встревожила капитана Терранса, что тот опустил паруса, все до единого, а вокруг тем временем засверкали молнии. Волны превратились в нависающие со всех сторон черные глыбы. Но потом гроза рассеялась так же быстро, как началась, и небо снова прояснилось. Однако вместо облегчения матросы закричали в ужасе — они заметили приближающийся смерч. Капитан велел Альме спуститься в каюту, но та не могла пошевельнуться — слишком уж это было потрясающее зрелище. Потом вновь раздался дикий вопль — матросы поняли, что корабль закружили целых три смерча, приблизившись на опасное расстояние. Альма же стояла как загипнотизированная. Один из вихрей подошел так близко, что стали видны длинные водяные нити, поднимающиеся из океана в небо широченной спиральной колонной. Это было самое величественное зрелище, которое ей доводилось видеть, самое пугающее и внушающее священный трепет. Атмосферное давление так поднялось, что Альме казалось, будто у нее лопнут барабанные перепонки; дышать получалось с трудом. В течение следующих пяти минут она пребывала в таком благоговении, что не понимала даже, жива она или уже умерла. Она не знала, в каком мире оказалась. В тот момент Альма не сомневалась, что ее время пришло. И, как ни странно, она не возражала. Она никого не хотела видеть. Ни о чем не жалела. Она лишь стояла, охваченная изумлением и готовая ко всему, что могло произойти.