глаза?
– Здесь красиво, – она, задрав голову вверх, любуется звездами, а Эгинеев – белоснежной кожей и сережкой-капелькой в полукруглой раковине уха.
– Звездная ночь – к морозу. – Он ответил невпопад, хотел сказать что-то совершенно другое, умное, своевременное, а вместо этого дурацкая примета.
– Куда уж больше, – она демонстративно ежится. – И так прохладно.
– Предложить даме куртку?
– О нет, что вы… дама не допустит, чтобы храбрый рыцарь замерз.
Она смеется и Эгинеев смеется вместе с ней. С ней вообще легко разговаривать, легко смеяться, легко гулять по темным аллеям, рассматривая небо в паутине голых веток, и не думать о том, что будет завтра. Завтра она и не вспомнит о таком несерьезном поклоннике, как капитан Эгинеев, завтра появятся другие, богатые и знаменитые. Как Шерев.
Настроение сразу испортилось. К чему эта прогулка, парк, смех?
– Знаете, мне всегда казалось, что в милиции работают одни чурбаны.
– Чурбаны?
– Да, этакие толстокожие, зацикленные на уголовном кодексе роботы, которые в каждом человеке видят потенциального правонарушителя. А вы выглядите нормальным человеком.
– А вы – нет. – Эгинеев ожидал, что сейчас она разозлится или обидится, но она снова рассмеялась. Смех у нее замечательный, хрипловатый, глубокий, чудесный смех чудесной женщины.
– Может, перейдем на «ты»? Или вам со свидетельницей положено исключительно на «вы»?
Химера
Я не знаю, почему позвонила именно ему, наверное, просто больше некому. Аронов, Лехин, Шерев, я больше не верила им, но молчать тоже не могла, как и оставаться в квартире. А вчерашний капитан выглядел нормальным человеком, обычным и уютным в этой своей обычности.
Я позвонила, я согласилась на встречу и теперь наслаждалась каждой минутой этого нечаянного свидания. Свидания? А ведь, пожалуй, верная мысль, у нас именно свидание, в противном случае мы бы беседовали о моих проблемах в каком-нибудь кабинете с обшарпанными стенами и портретом президента на стене, а не гуляли бы в парке.
А он забавный, этот капитан, пытается ухаживать – руку подложил, шутит – но делает это как-то неумело, словно бы в первый раз. Ну и пусть, главное, что мне здесь с ним уютнее, чем на всех званых вечерах сразу: не рассказывает пошлые анекдоты, руками за задницу не хватается и на толстый кошелек не намекает. Вечер чудесный, звезды, небо и все такое… не хватает лишь стихов, вздохов и робких поцелуев. Нет, пожалуй, с поцелуями я поспешила.
Зато выяснилось, что капитан Эгинеев не женат, во всяком случае, обручального кольца я не заметила, а Эгинеев не тот человек, чтобы выходя на прогулку… свидание, прятать кольцо в ящике стола. Не знаю, как так получилось, вроде бы разговор вертелся вокруг совершенно отвлеченных вещей, вроде погоды и приближающегося Рождества, но слово за слово, и я рассказала все. Вернее, почти все, моя жизнь, мое прошлое, мое лицо не имеют отношения к этой истории, они принадлежат мне одной и больше никому. А все остальное… ранение Аронова, его странное предложение, золотое общество, обитающее в золотом мире, стекло в туфлях, письма, камень, предупреждение, чай вместо коньяка…
Нет, про чай я тоже не сказала ни слова, уж не знаю, почему.
Эгинеев, как и в прошлый раз, слушал молча, лишь изредка задавал уточняющие вопросы, а когда я закончила, поинтересовался:
– Замерзла? Тут недалеко кафе есть, можно чаю горячего выпить или кофе… правда, там просто все.
– Пусть будет просто. – Свидание продолжалось. Джентельмен-Эгинеев предложил мне руку. Парочка получилась забавная – я почти на полголовы выше, в шикарном манто, дурацких сапогах на пятнадцатисантиметровой шпильке, а он – в китайском пуховике и туфлях из кожзама. Ник-Ник бы умер, Иван сочинил очередной непонятный стих, а Лехин… что сделал бы Лехин я не придумала, мы пришли в кафе, такое же маленькое и аккуратное, как парк. Пластиковая мебель, пластиковая посуда, закатанное в пластик меню. Чай имел привкус пыли, зато круглые, обсыпанные сахарной пудрой пончики выглядели аппетитно.
Аронов строго-настрого запретил мне есть «всякую гадость», а заодно выходить из дома, назначать свидания и столоваться в затрапезном кафе. Кафе, свидания и милицейские капитаны совершенно не вязались с образом Химеры.
– Все, что вы… ты… рассказала, очень серьезно. – Эгинеев хмурился, то ли для того, чтобы выглядеть серьезней, то ли потому, что думал. Он некрасивый, но обаятельный, куда обаятельнее харизматичного Ивана. А еще видит во мне не приз и подтверждение собственной крутизны, а обыкновенную женщину, которую можно вот так просто взять и пригласить в кафе.
– Тебя могут убить.
– Могут.
– Я не допущу. – Он сказал это так серьезно, что я поверила. Взяла и поверила в то, что этот маленький милиционер, похожий на Айшу, как родной брат, не допустит, чтобы меня убили.
– Спасибо.
– Не за что.
Мы еще долго сидели и разговаривали, о нем, о его сестре, которая мечтает сделать карьеру репортера и обожает скандалы, о ее муже, обо мне, об Аронове… И черт побери, мне нравился этот вечер и эти разговоры.
Два с половиной года до…
Встречу Адетт назначила в кафе и, как водится, опоздала. Ну, конечно, теперь она могла позволить себе опаздывать куда угодно. Мадам Демпье будут ждать, трепетно надеясь, что она не передумала. Серж не нервничал: он заказал себе коньяку и сидел, наблюдая за суетой. Люди вечно куда-то спешат, что в Санкт-Петербурге, что в Москве, что в Париже. Все крупные города похожи друг на друга: постоянная спешка, постоянная нехватка времени и каменные стены. В Париже, правда, не в пример чище. А Москва? Что с ней стало? Слухи о большевиках ходили самые разные, русскую революцию то сравнивали с французской, то, напротив, клялись, что в годы правления Конвента не проливалось столько крови.
Хорошо, что они успели уехать прежде, чем большевики закрыли границы. Мечтатели продолжают бороться, надеясь образумить чернь, но вести, долетающие до Парижа, свидетельствовали об одном: русский бунт подавить не удастся. Он уже давно перестал быть просто бунтом и превратился в нечто большее. Поговаривали про новый строй, идеальное общество без знати – боже мой, неужели кто-то верит, что такое возможно – без угнетенных и обиженных.
Свобода. Равенство. Братство.
Сидя в кафе думать о громких словах было забавно. Толпа при любых правителях останется толпой. Нет, правильно они сделали, уехав из России. А остальное? Неужели все остальное тоже правильно?
Лучше размышлять о революции и большевиках, чем о собственном прошлом. Не так больно.
Адетт идет, точнее летит над мостовой, эта походка – такое же чудо, как сама Адетт.
– Ты уже здесь? Здравствуй. – Садится за столик, поправляет шляпку