…Ну вот, мы опять дома, вернулись с концерта в наш кубрик. Мы занимаем половину землянки. Рядом матросы — наши хозяева. Они относятся к нам внимательно и заботливо, как няньки. В кубрике тишина, все уже спят. Но на столе нас ждут горячие чайники. Устраиваемся на ночлег на двухэтажных койках, как на корабле. Тут тепло, а наверху ветер, холодище. А когда мы уже дремлем, раздается звонок — сигнал воздушной тревоги: «Положение номер раз». В несколько секунд все бойцы на ногах. Вот уже гремят залпы нашей батареи. Мы знаем, что налет будет отбит. Мы спим спокойно. Мы — дома.
Прошли годы, и вдруг в 1974 году я получаю приглашение приехать в Геленджик, на открытие Музея батареи Зубкова. Поверить было трудно: там — будет музей! И я немедленно прилетела в Симферополь, где меня встретили и повезли на обкомовской машине в Геленджик.
Там была встреча батарейцев. Они все обнимались, как братья, и обнимали меня, как родную, — подумать только — помнили меня! И я узнавала тех, кто жил здесь под землей: им было тогда по двадцать лет. Неужели и Зубков здесь? Да, вот он! Мы обнимаемся, а они, эти уже немолодые люди, смотрят на него с тем же самым чувством любви и веры, как тогда смотрели на молодого своего командира, с которым они держались на этой батарее, защищая Цемесскую бухту. Тогда, в 43-м, Зубков не пропустил ни одного немецкого транспорта, ни один фашист в бухту не вошел. И все было подчинено воле и таланту командира, сумевшего отстоять батарею и сберечь людей. Только железная дисциплина и воля командира могли сделать это.
После встречи в городе вместе с громадной толпой людей мы поднимались в гору, на батарею 394. Теперь это шли пожилые, степенные люди, приехавшие со всех концов необъятной страны, где они трудятся сейчас. Их долго разыскивали работники городского музея, вызвали сюда, и батарейцы прибыли из Сибири, из Средней Азии, из Прибалтики — отовсюду.
Мы идем по горе, по этому холму, идем, как, может быть, верующие идут на холм Голгофы. Все тихо переговариваются, вспоминая на каждом шагу те годы.
Здесь и жители из Новороссийска, Геленджика, — и они тоже помнят или знают, как все было, и время от времени нагибаются, чтобы найти хоть маленький осколок — гора была буквально начинена свинцом. Я тоже решила взять на память кусочек металла, несколько раз нагибалась по дороге, но тщетно. Оказалось, это почти невозможно: за прошедшие годы каждый, кто побывал здесь, уносил отсюда на память кусочек свинца.
Но тут вдруг подошел молодой человек лет 10–12 и, обратясь ко мне, сказал:
— Вот, возьмите, пожалуйста. У меня коллекция. Я ее разделил — отдал часть в школу, в Уголок Славы, а вот это вам, Риназеленая. — И у меня в руке тяжелая спичечная коробочка, а в ней несколько осколков. Они и теперь у меня среди реликвий моей жизни.
Телевидение
Я писала о том, что считаю телевидение искусством века, а тех, кто понял это сразу и работает на телевидении, — людьми умными. И я благодарна им. Я сижу у телевизора и, как дикарь, удивляюсь тому, что вижу. А ведь идет конец XX века, и через некоторое время будет странно прочесть такое признание! Но я всегда была уверена, что все, что я вижу на экране, помещается там, внутри, в ящике, хотя много раз смотрела даже себя.
К своим выступлениям на телевидении я до сих пор отношусь с чувством ненормального беспокойства и тревоги. Я совсем не сплю за две недели до и одну неделю после выступления. Это происходит еще и оттого, что я уважаю зрителей, каждый раз стараюсь быть для них интересной, придумать что-то (если это зависит от меня).
У телевизионщиков — я их прекрасно понимаю — своя забота, свой план, свои сроки, зарплата, выговора, премии. Вокруг, в нашей действительности, в нашем мире, так много прекрасного, настоящего — зрелищ и событий, которые необходимо показывать по телевидению.
Я не собираюсь петь дифирамбы работникам телевидения — режиссерам, операторам (и по звуку), сценаристам, художникам и всем остальным. Однако как поразительно, что ведь еще совсем недавно всех этих телепрофессий не было совсем, вообще, как и самого телевизора. Как же не восхищаться тем, что они сумели сделать себя такими профессионалами за такое короткое время?! Я почему об этом говорю? Потому что этих первых смельчаков, возможно, никто не упомянет никогда. А передачи, разумеется, идут, как полагается, одна за другой. Самое интересное о путях развития телевидения, о взаимоотношениях телевидения и театра было в выступлениях С. В. Образцова по радио. Он читал целый цикл лекций, и это были необыкновенно интересные мысли, современные и важные.
Да, телевидение требует от нас, актеров, особого внимания к себе и к нашим телевизионным выступлениям. Поэтому, когда кому-то придет в голову желание обязательно включить в передачу меня и очень ласковый, обычно женский, голос по телефону просит меня выступить по телевидению, я в первое мгновение трусливо хочу сказать: «Нет!» Потом совесть побеждает страх и заставляет меня спросить, что именно мне предлагают сделать. Часто слышу в ответ:
— Сделайте что-нибудь! Ведь у вас такой репертуар!
На это я отвечаю очень серьезно, что для телевидения я не могу сделать «что-нибудь». Обычно я придумываю специальный номер: готовый материал, который мне предлагают, редко бывает приемлемым. Пример большой удачи для меня — рассказ Бредбери «Вино из одуванчиков», в котором, по отзывам зрителей, образ старой миссис Бетли получился актерски точно и «телевизионно».
На «Голубом огоньке» я выступала только однажды. Выступление было короткое, но номер придумывался, писался и готовился очень долго (авторы Я. Зискинд, Р. Зеленая).
Это был монолог — высказывания манекена, стоящего в витрине универсального магазина. Зрители видели меня (манекен) до пояса, — надетую на металлическую стойку-треножник (телевизионный трюк). На мне был жакет, безобразный парик и шляпа. Руки в перчатках, неровно набитых стружками, держали еще одну такую же шляпу.
Манекен рассказывал о торговле, о покупателях — обо всем, что видит и слышит вокруг. Жаловался на бесцеремонное обращение: отбили кусок головы и не чинят — никак до головы руки ни у кого не доходят, закрыли дыру шляпой.
Вся эта выдумка была осуществлена довольно удачно. Только мне еще хотелось, чтобы жакет сидел на мне, как на деревяшке. Для этого пола жакетки должна была лежать на фигуре жестко и не двигаться. Я попросила рабочего прибить ее край гвоздем к деревянной стойке. Все получилось как надо. Но мне пришлось во время съемки стоять немного скривившись, потому что гвоздь натянул жакет слишком вбок. Так я простояла, не шелохнувшись, всю съемку. А на следующее утро узнала, что у меня есть поясница: она болела, и было непонятно, откуда взялась эта боль в спине. Только потом я сообразила, что в своей неестественной позе манекена находилась довольно долго и мышцы отреагировали как на непривычную спортивную нагрузку.