Потом опять смеялись, вспоминая, как мы догоняли ушедший поезд и как догнали, а там наши товарищи, наверное, с ума сходят: где мы, дуры, сейчас находимся? А мы тут, в этом поезде, сейчас явимся, как ни в чем не бывало, без всякого раскаяния: подумаешь — сели не в тот вагон!
Так все и было. Долго мы шли, ковыляя через все тамбуры. Коленки болели, кровь запеклась. Но мы пришли и сказали «подумаешь» и что-то еще рассказали незначительное, пока все не убедились, что поезд действительно взял и пошел без всякого объявления, а мы, молодцы, сели в ближайший вагон. Вот как было!
А мы с Лили еще долго, переодеваясь, показывали друг другу заживающие болячки, смеялись втихомолку, но так ни разу никому ничего и не рассказали. Вот сейчас первый раз рассказываю.
Нам пришлось еще лететь самолетом. И вот мы, наконец, в Англии. Начались наши удивительные путешествия, выступления и впечатления.
Концерт, как я и думала, был довольно бедным, не то что сейчас — теперь у нас множество ярких, эффектнейших номеров и программ, есть чем блеснуть в любой стране.
Программу составляли, кажется, в Ленинграде: певец ленинградский, балет тоже, певица из Грузии и два-три человека из Москвы. По-моему, не очень все было продумано. Что-то меняли, заменяли.
Вел программу Борис Брунов, и это здорово помогало концертам. Он был любимцем англичан и нашего менеджера мистера Борсдрофа. Просто можно было удивляться, как Брунов успевал заучивать новые песенки. У них в каждом городе своя любимая песенка, и он, не зная языка, выучивал их для всех городов.
Пианистка в группе была высокая, милая, очень красивая женщина. Как исполнитель — на нормально хорошем уровне. Но ее соло почему-то имело всегда оглушительный успех. Я так и не поняла до конца поездки причины этого громадного успеха. Может быть, подкупал ее высокий рост, модный у англичан, и ее прелестная внешность. Однако всем было приятно, что зрители ее так горячо принимают. И всех нас англичане принимали довольно радушно, хотя мы были готовы к пресловутой английской холодности.
Как я говорила, наибольший зрительный эффект производила наша пианистка. Самым отвратительным был наш бригадир, певец Л. Он непрерывно руководил нами и изводил нас своими дурацкими требованиями и наставлениями. Был он за рубежом впервые и очень старался. А остальные бывали не раз и даже умели вести себя не только за границей, но и дома. А Л. мог ворваться к вам в ваш номер гостиницы, где вы живете одна, днем или даже ночью и начать вас пересчитывать. Отравлял бригадир всем нам настроение, как мог. А мы были очень кроткими и ни разу не восстали против него. Наш менеджер, мистер Борсдроф, как полагается, был корректным и строгим в делах.
Бригадир Л. все-таки отпускал нас, когда англичане приглашали в гости, и мы побывали в нескольких семьях. В одном доме маленький четырехлетний мальчик, единственный сын своих родителей, очень нарядный, с локонами, прямо маленький лорд Фаунтлерой, тоже беседовал с нами. Мои товарищи спросили его, как обычно спрашивают наших ребят, всегда готовых ответить на любой вопрос:
— Кем ты хочешь быть? — ожидая привычного: летчиком! милиционером! водолазом! С готовой улыбкой все смотрели на мальчика. Однако ответ этого ребенка поразил меня в самое сердце. Подняв глаза, он сказал задумчиво:
— Знаете, я хотел бы быть двумя маленькими собачками… — И еще прибавил: — Мы бы тогда могли играть друг с другом…
Подумать только, как же был одинок этот любимый ребенок и какое невероятное желание, не доступное пониманию взрослого, могло возникнуть у него.
А дела у нас шли ничего. Борис Брунов держал все на своих плечах, для всех был опорой. Зрителям он очень нравился — я уже об этом говорила. А вообще тогда там совсем не знали ничего и не слыхали о русской эстраде. Она была для них terra incognita[13]. Мне было просто интересно выходить на аудиторию, которая меня сроду не слышала. Например, когда я не впервые приезжала в Прагу, я читала в газетах заголовки: «Риночка приехала!». Верно смешно, но они меня очень полюбили в Чехословакии. Я читала и русские, и самые известные чешские стишки, которые чехи знают все — от двухлетних крошек до девяностолетних дедушек. А тут выхожу на сцену и знаю, что меня никто не знает.
В нашем Министерстве мне говорили, чтобы я ни в коем случае и не пробовала читать по-русски. Но мне все-таки было интересно, как это будет воспринято.
Когда я появлялась на сцене (обыкновенная дама в длинном концертном платье), они разглядывали меня, совершенно не подозревая, что я буду делать: начну ли сейчас петь или танцевать. И когда я произносила фразы от лица ребенка голосом четырехлетнего человека по-русски, зал просто переставал дышать от удивления. Я продолжала рассказывать, и вдруг на второй-третьей минуте — дружный смех. Детские интонации были так неожиданны, подлинны и смешны даже для англичан, что они начинали смеяться громче и аплодировать. А потом уж я смело читала стихи английские. Я нечаянно их знала — мне Корней Иванович Чуковский подарил томик Милна. И я еще рассказывала и читала разговоры с детьми из моей записной книжки, разумеется, переведенные на английский. Ну, вот и все.
Так мы «брали города». Конечно, было трудно.
И надо было преодолевать в каждом городе заново и страх, и барьеры чужого языка.
Моим «мистером Хиггинсом» был дирижер маленького английского оркестра, который ездил с нами по городам, где нас никто не знал. Однако у меня все-таки нашелся один знакомый.
Однажды во время концерта меня вызвали за кулисы: ко мне пришел высокий человек в одежде священника. Мы поздоровались.
— Мадам Кэтрин, — сказал он (меня отправили по паспорту как Екатерину, а афишу делали англичане, которые так и писали — Кэтрин), — простите меня. Вы меня не знаете, а я вас знаю.
Ну, я думаю, еще бы: конечно, слушал меня по радио или на пластинке. Оказывается, ничего подобного! Он объяснял мне:
— Видите ли, я очень люблю кошек. И вот в журнале «Советская женщина» я видел снимок вашей кошки. Вы сидели вместе с ней. И поэтому я вас знаю. У вас очень красивая кошка.
Вот видите, какие бывают знакомства! Но мне тоже досталось какое-то количество комплиментов. Хорошо, что я немного умею говорить по-английски. Он сказал, что я им очень понравилась.
— Знаете, мадам, — сказал он еще, — дело в том, что англичан надо удивить. И вы это сделали. Мы слышали певцов и скрипачей, но чтобы актриса говорила, как наши дети, — это удивительно. А кто вас научил этому?
Я объяснила ему, что научить этому могут только дети, и в первые дни я часами простаивала у витрин игрушечных магазинов. Где мне было еще взять английских детей, чтобы услышать их интонации?! А кроме детей, никто вас научить не может, никакой профессор не сможет объяснить вам, как говорят английские дети. Вот какое дело…