Петр, Толстой и Меншиков уходят во дворец.
Екатерина (Алексею). Что опять нос повесил? Праздник, надо веселиться. Один ты брюзжишь, что худая муха в осень.
Алексей (останавливает ее). Всех ты лаской даришь, всех озаряешь, как солнышко… Государыня…
Екатерина. Что еще? Город тебе на кормление дали, дворец тебе строят… Деньжонок, что ли, нет?
Алексей. Душа изныла. С ума схожу. Спаси, спаси… (Падает на колени, ловит губами подол ее платья.)
Екатерина. Нехорошо так, встань, Алексей Петрович.
Алексей. Спаси Ефросиньюшку.
Екатерина. Кого?
Алексей. Тогда в марте месяце Ефросиньюшку я в Берлине оставил, брюхатую. Дороги были непроезжие, и она занемогла. А Толстой меня торопил. Потом я писал и молил, чтобы ее привезли поскорее… Вчерась она приплыла из Штетина, ее с корабля взяли и прямо увезли в крепость. Толстой ей розыск чинит. Ей, бывало, грубого слова не скажешь, а ее в застенок, на дыбу… Ох!..
Екатерина. Не плачь, перестань… Ох, эти дела… Ладно уж, скажу отцу.
Алексей. Следочки твои буду целовать.
Ольга (появляясь с Антонидой). Не смей, не смей, Тонька…
Антонида. Ты лучше меня знаешь этикет!
Ольга. Царей спрашивать нельзя… Надо обиняком. (Громко.) Ах, я вне себя, ах, я в восторге!
Екатерина. Что вы, дамы?
Ольга. Кавалеры подбивают кататься на парусах, ваше величество.
Антонида. С музыкой, ваше величество.
Екатерина. С музыкой! И я хочу тоже с музыкой.
Она уходит вместе с Антонидой и Ольгой.
Буйносов (осторожно подходит к Алексею). Царевич, нынче ночью князя Вяземского взяли в железо, отвезли в крепость.
Алексей. Мне-то что, – Вяземский мне не друг.
Буйносов. Подьячий Еварлаков привезен из Москвы в цепях. Царевич, не выдавай меня.
Алексей. Я никого не выдавал, зря брешешь.
Буйносов. Бог тебя простит, как ты своих друзей перед отцом оговариваешь… Поп Филька под кнутом помер, знаешь? Юродивого Варлаама, что жил у тебя, на колесе кончили.
Алексей. Отвяжись от меня к черту, пес…
Буйносов. Я пытки боюсь. Донесешь на меня – я со страху наговорю, чего и не было… а чего и было… Помнишь, как ты кричал: «Отцу смерти хочу… Царских министров на сковороде зажарю…»
Алексей. Дьявол, дьявол проклятый…
Буйносов. Слабый ты человек, Алексей Петрович…
Алексей замахивается.
Не те времена, чтобы тебе щеку подставлять… (Уходит.)
Петр (выходя из дворца, вместе с Толстым). Алексей!
Алексей. Батюшка милостивый…
Петр. Веселые дела узнал про тебя, зон…[97] (Садится.) Не однажды писал я тебе… Много тебя бранил… Сколько раз к разуму твоему, к совести твоей стучался… Ничто не успело, – все напрасно… Что ты за человек есть?
Алексей. Вашей воле я всегда покорен, батюшка.
Петр. Лжешь! Как у лютого змея, душа твоя под человечьей личиной. Молчи, зон, лучше слушай. Я не щадил людей, я и себя не щадил, ибо нужно было много сделать… Что не домыслил, что дурно сделано, – виноват. Но за отечество живота своего не жалел. Ты ненавидишь дела мои… Молчи, молчи, зон… Ты ненавидишь все сделанное нами и по смерти моей будешь разорителем всех дел моих. Более верить тебе не могу. Да и хотя бы и захотел поверить – тебя принудят к оному любезные тебе иноземцы, да свои – бояре, да попы ради тунеядства своего… Говорим мы в последний раз… Помысли ж, как могу тебя, непотребного, пожалеть, – не станет ли жалость отцовская преступлением горшим перед людьми, перед отечеством!
Толстой. Алексей Петрович, по вашем прибытии государь поверил, что вы ему все, как на исповеди, открыли.
Алексей. Все, все открыл… Я всех выдал… Одного запамятовал – князя Буйносова.
Толстой (усмехаясь). Сей нам известен.
Алексей. Батюшка, окажите милость последнюю Дайте мне согласие на брак с Ефросиньей.
Петр. С Ефросиньей?
Толстой. Курьезите!
Петр. Нет, на брак я тебе согласия не дам.
Алексей. В монастырь меня хотите? Молод я еще для схимы.
Петр. Нет, и не в монастырь. (Толстому.) Прочти ему.
Толстой (читает). «На розыске жившая с царевичем девка Ефросинья сказала за собой „слово и дело“.
Алексей (болезненно вскрикнул). Сама сказала? Нет! Не поверю.
Толстой. «Вышеназванная девка сказала – царевич-де говаривал в Неаполе часто: „Меня-де австрийский император любит, он мне войско даст, и английский король меня любит, и турецкий султан обещал помочь“. И еще говаривал: „Хотят, чтоб я отрекся от престола, – я любое письмо дам, это-де не запись с неустойкой, дам, да и назад возьму… А мне только шепнуть архиереям, архиереи шепнут попам, а те прихожанам, все обернется, как я захочу… Меня чернь любит“. И говорил еще: „А захотят сослать в монастырь – я пойду: клобук не гвоздем к голове прибит…“
Петр. Ты говорил все это?
Алексей. И не говорил, и не думал, и во сне не видал.
Петр. Лжешь, зон, лжешь… Сам я не отважусь такую тяжкую болезнь лечить… Посему вручаю тебя суду сената.
Алексей. Смилуйся!.. Поверь в последний раз… Оправдаюсь…
Петр. Стража…
Толстой. Господин поручик.
Федька появляется, на нем унтер-офицерский мундир.
Федька. Здесь.
Петр. В железо его.
Алексей. Отец, пожалей! Отец, не вели пытать!
Петр уходит.
Толстой. Алексей Петрович, об Ефросинье не горюй. Девка была к тебе подослана.
Картина девятая
Сенат. Круглый стол. На стульях сенаторы. Входит Ш а ф и р о в.
Первый сенатор. Господин вице-канцлер, из-за чего ж нас собрали?
Второй сенатор. Ведь некоторые даже и натощак прибыли.
Первый сенатор. Гадаем и так и эдак.
Второй сенатор. Говорят всякое.
Шафиров. Такое дело, сенаторы… На прошлой неделе был на море туман. Подошел к Кронштадту корабль под имперским флагом. Пушкой вызвал лоцмана. А лоцмана все пьяные.
Второй сенатор. Ай-ай-ай!
Шафиров. Государю в ту пору пришлось быть в Кронштадте. Надел он лоцманскую куртку, шапку и сам повел корабль в Питербурх. А на корабле были имперский посол и один человек, посланный от философа Лейбница.[98] Они ведут разговор между собой, а государь стоит у штурвала и слушает.
Первый сенатор. И что же, они государя не узнали?
Шафиров. В том-то и дело – не узнали. И тут они много сказали друг другу лишнего, глядя на наши форты да на корабли.
Второй сенатор. По-немецки говорили?
Шафиров. Ну, а как же еще…
Первый сенатор. И государь не открылся?
Шафиров. Зачем? Государь пришвартовал корабль у Адмиралтейства и потребовал десять гульденов на водку.
Второй сенатор. И они дали?
Шафиров. Дали пять гульденов.
Первый сенатор. Что же они сказали лишнего?
Шафиров. А вот сейчас услышите.
Второй сенатор. Государь!
Входят Петр, Меншиков, Шереметев и Поспелов, который ставит караул у дверей.
Петр (стоя с книгой у стола). Господа сенат! Нам довелось достоверно узнать о противных замыслах некоторых европейских государей… Мы никогда не доверяли многольстивным словам посланников… Но не могли помыслить о столь великом к нашему государству отвращении. Нас чтут за варваров, коим не место за трапезой народов европейских. Наше стремление к процветанию мануфактур, к торговле, к всяким наукам считают противным естеству. Особенно после побед наших над шведами некоторые государства ненавидят нас и тщатся вернуть нас к старой подлой обыкновенности вкупно с одеждой старорусской и бородами… Не горько ли читать сии строки прославленного в Европе гишторика Пуффендорфия! (Раскрывает книгу, читает.) «Не токмо шведы, но и другие народы европейские имеют ненависть на народ русский и тщатся оный содержать в прежнем рабстве и неискусстве, особливо ж в воинских и морских делах, дабы сию русскую каналью не токмо оружием, но и плетьми со всего света выгонять… и государство российское разделить на малые княжества и воеводства». (Бросает книгу на стол.) Вот что хотят с нами сделать в Европе ради алчности, не человеку, но более зверю лютому подобной… Сын мой Алексей хочет того же. Есть свидетельство, что писал он к римскому императору, прося войско, дабы завоевать отчий престол – ценою нашего умаления и разорения. Дабы государство российское вернуть к невежеству и старине… Ибо даром войско ему не дадут. Воистину не для того мы льем пушки и трудимся иногда свыше сил и жертвуем всем, даже до шейного креста, чтобы все было напрасно… Не войны мы хотим, но мира. Столь много богатств у нас, что на двести и триста лет хватит нам трудиться мирно. Но помнить надлежит заповедь: «Храня мир, не ослабевай в воинском искусстве». Как табун коней в некоем поле, окружены мы хищными зверями, и плох тот хозяин, кто не поставит сторожа. Сын мой Алексей готовился предать отечество, и к тому были у него сообщники… Он подлежит суду. Сам я не берусь лечить сию смертельную болезнь. Вручаю Алексея Петровича вам, господа сенат. Судите и приговорите, и быть по сему… Затемнение.