— Сегодня Сникеру досталась такая головомойка, что на всю жизнь запомнит, — весело сказал Чунда. — Сначала, пока я еще не брал слова, он кое-как выкарабкивался. Хотел втереть очки: мол, ничего ужасного нет, везде тишь да гладь. Мое выступление перевернуло все вверх тормашками. Секретари ЦК слушали меня затаив дыхание… Избирательные участки не подготовлены, с избирателями никто не беседует. Члены организации газет не читают, не знают даже, кто такой Чунда и другие ответственные работники. Кто-нибудь, возможно, думает, что я абиссинский негус. Так дальше продолжаться не может. Я говорил целых полчаса. Сказать можно было бы и больше, но из-за недостатка времени пришлось сократиться. Но я и в полчаса успел. Иногда важно не то, сколько времени говоришь, а в каком стиле. Ты ведь знаешь, как я выступаю, когда у меня настроение.
— То-то ты и охрип.
— Ну да, я говорил с темпераментом. Так и так, кто мы такие — оппортунисты или большевики? Долго еще мы будем это терпеть?.. Надо принять самые решительные меры и привлечь нерадивых работников к самой суровой ответственности. С людьми, подрывающими дисциплину, разговор короткий… Вот бы ты видела, какими глазами смотрел на меня Сникер. Я думал — вот-вот укусит.
— И какое вынесли решение?
— Сникеру указали, что работу надо улучшить. В моем проекте, правда, был предусмотрен строгий выговор с предупреждением, но бюро сегодня было в благодушном настроении. Ничего, в другой раз получит строгача.
— За что ты его так ненавидишь? — с грустным удивлением, глядя на мужа, спросила Рута. — Что он тебе сделал?
— Я говорил от имени партии.
— А мне кажется, что ты партийные дела путаешь с личными, — резко сказала Рута. — Это нечестно, Эрнест.
— Я и партия — понятие неразделимое! — вскипел Чунда.
— Не надо быть демагогом.
— Рута, я не желаю, чтобы ты его защищала. — Чунда даже есть перестал. — Разреши мне разделываться с моими противниками так, как я нахожу нужным. Я уже начинаю думать, что ты неравнодушна к этому типу.
— Ты знаешь, что я с ним знакома уже несколько лет, и ничего нет удивительного, если меня интересуют его дела. Нельзя жить, как звери в берлоге, и думать только о себе.
— Ты лучше поинтересуйся, как я себя чувствую, какое у меня настроение. Пусть Сникер сам думает о себе. Для нас с тобой самое главное в мире — это наша совместная жизнь. Только так, Рута.
— Но мы ведь живем не только для себя, — заупрямилась Рута. — Надо подчинять эгоистические интересы интересам общества.
— Интересам общества — возможно, но не интересам Ояра Сникера. — Чунда вытер рот, икнул и поднялся со стула. — Значит, вечером ты будешь занята стиркой. Ну, ладно, я пошел. А если кто будет звонить, скажи, что на заседании. Поцелуйчик полагается?
Мокрый и звонкий, как оплеуха, был его поцелуй. С довольным, как всегда, видом он кивнул головой и вышел.
Рута стояла в передней и думала: «Ты будешь стирать белье… единственный в неделю свободный вечер, и тот проводи у корыта, и еще тебе разрешается проявлять больше забот о муже, чтобы ему было хорошо. Ему… всегда ему… сам он никогда не поинтересуется, как ты себя чувствуешь».
— На сегодня хватит, спасибо… Не желаю быть только прачкой.
Семь часов. Если поторопиться, можно еще куда-нибудь попасть.
Рута сбросила передник и начала одеваться. Надела самое нарядное платье, причесалась и пошла в Драматический театр.
Зрителей в зале было маловато. Из ложи первого яруса Рута рассматривала публику и заметила нескольких знакомых. В одном из первых рядов сидел Ояр Сникер. Он совсем не походил на человека, подавленного тяжелыми переживаниями дня. Соседи, с которыми он разговаривал, громко хохотали: значит, опять шутит. Очевидно, Чунда не смог особенно навредить ему.
Руте стало легче на душе. Во время первого действия она еще несколько раз оборачивалась в ту сторону, где сидел Ояр. Ей показалось, что и он оглянулся на ее ложу, но она могла и ошибиться. Потом ее заинтересовал спектакль, и она загляделась на сцену, забыв про Ояра.
В антракте они встретились в фойе. Поздоровались, немного смутившись при этом, потом начали прохаживаться.
— Как живется в Лиепае? — спросила Рута.
— Пожаловаться я не могу. Да тебе, наверно, Эрнест уже все рассказал. Я ведь по его милости и приехал. Получил приглашение «на чашку кофе» из-за своего озорства. Намылили голову и сказали: «Иди и больше не греши». А ты совсем не изменилась, Рута.
— Не льсти, Ояр… мне это не нравится.
— Ну вот… а что же тебе нравится?
— Расскажи лучше, как тебе живется, почему ты уехал из Риги?
— Почему уехал? — Ояр на мгновение замолчал, но быстро овладел собою и продолжал в том же беспечном тоне: — Здесь мне сейчас нечего делать. Ты думаешь, Лиепая хуже Риги? Приезжай как-нибудь, когда твой муле в командировку поедет, тогда увидишь, как мы живем.
Они заговорили о пьесе, об игре артистов и о своих знакомых. В следующем антракте они встретились снова. Ояр, как всегда, рассказывал о разных смешных случаях, о лиепайском рыбачьем порте, даже о том, как бушует море за дюнами. После спектакля он подождал Руту у выхода.
— Если разрешишь, я провожу тебя.
— Очень хорошо. Когда ты уезжаешь обратно?
— Завтра вечером. Мне еще надо зайти в наркомат.
— К комсомольцам не зайдешь?
— Не знаю, как будет с временем. Ты разрешишь? — Он взял Руту под руку, — обледеневший тротуар был очень скользок. — Падать — так вместе.
Они выбирали самые пустынные улицы и чем ближе подходили к дому Руты, тем больше замедляли шаг.
— Ояр, у меня к тебе вопрос.
— Слушаю, Рута.
— Только ты отвечай честно, по чистой совести.
— Ну, задавай свой вопрос.
— Почему ты тогда… после загса… не пришел к нам? Мы тебя ждали весь вечер.
— И Эрнест ждал?
— Какое это имеет значение? Достаточно, если я тебя ждала.
— Я этого не знал.
— Ты… сердишься на меня? — Она пристально взглянула в глаза Ояру, насколько позволяла темнота. Пальцы ее нервно сжали руку Ояра. — Ты все еще сердишься?
Он долго не отвечал. Почему таких вопросов и таких разговоров не было раньше, летом? Сейчас поздно выяснять прошлые недоразумения. Он тихонько засмеялся.
— Задавай вопросы полегче. Но сердиться — я на тебя никогда не сердился. Нет, зачем сердиться? Ведь ты мне ничего плохого не сделала.
— И все в порядке? Все хорошо и правильно? — не отступала Рута.
— Может быть, и не все. Но тебе это лучше знать, чем мне.
Не доходя до дома Руты, они остановились.
— Большое спасибо, что проводил, — сказала Рута. — Дальше не надо. Так будет лучше. До свидания, Ояр.
— Покойной ночи, — ответил он и заставил себя улыбнуться.
Долго стоял он у неосвещенных ворот и все смотрел ей вслед, прислушиваясь к затихающему звуку ее шагов. Ему казалось, что фигура Руты горбится все больше и больше по мере приближения к дому. Вот ее далекий, еле угадываемый в темноте силуэт растаял совсем. Ояр повернулся и пошел. Долго в нем звучала какая-то тихая, щемящая струна, которой вновь коснулась жизнь. Звучала всю ночь, весь следующий день и еще много дней и ночей. Но лишь ему одному была она слышна.
Рута взбежала по лестнице и стала искать в сумочке ключи, но ей не пришлось ими воспользоваться. Дверь распахнулась. В освещенной передней стоял Эрнест в домашних туфлях, в расстегнутой рубашке. Он сардонически улыбался.
— Вот ты как стираешь белье?
— Ну и что? — холодно спросила Рута.
Чунда с удивлением посмотрел на жену. Усмешка сошла с его лица.
— Мне кажется, каждое начатое дело надо доводить до конца.
— Ну и что? — повторила Рута, не глядя на мужа. Повесила на вешалку пальто и, придерживаясь одной рукой за стену, сняла боты.
— Скажи хоть, где ты была?
— В театре.
— Почему ты не сказала мне, что собираешься в театр?
— Я надумала пойти после твоего ухода.
— Чертовски хочется жрать. Чего-нибудь горяченького. Не могу же я сидеть на одном хлебе и молоке.
Рута пошла в кухню. В тот вечер она ни разу не улыбнулась. Тяжелый комок все время стоял у нее в горле.
3
Семнадцатого января Силениек получил два анонимных письма. Он договорился с окружной избирательной комиссией, что вечером приедет за депутатским мандатом в уездный город, где его только что избрали депутатом Верховного Совета СССР.
Как великий праздник, прошли дни выборов. Андрей Силениек баллотировался в Видземе, в своем родном уезде, и одиннадцатого января за него было подано девяносто восемь процентов всех голосов. Подавляющее большинство народа безоговорочно выразило свое доверие советской власти. Значит, то, что она осуществила за эти месяцы, было правильно, народ одобрил ее политику. Напрасно гитлеровский посол, рыжий граф Шуленбург, приезжал накануне самих выборов в Ригу инспектировать свою агентуру. Напрасно старалось контрреволюционное подполье, распространяя слухи и примитивно изготовленные листовки, — сбить с толку массы им не удалось. В день выборов реакция получила сокрушительный удар от всего латышского народа.