Все зааплодировали и выпили стаканы до дна, выпил и тот, к кому относилось сердитое замечание Мауриня.
Петер Спаре поехал домой, когда ужин кончился и все разошлись. Завтра воскресенье — можно будет вволю отоспаться за много дней.
Ему открыла Элла. Он хотел обнять ее и поцеловать, но она уклонилась от ласки.
— Погоди, Петер, у нас гости.
— Разве? — Петер отстранился и взглянул на вешалку. Он узнал пальто тещи. — Не сердись, что я так поздно. Знаешь, какой горячий день. Мне жалко, что ты не могла прийти.
Элла ждала через несколько месяцев ребенка.
Теща довольно ласково встретила Петера. Пусть и коммунист и многое понимает на свой лад, но человек он все же приятный, славный. Никто не скажет, что Элле достался плохой муж. Однако приветливость мамаши Лиепинь имела и другую подоплеку. Об этом Петер узнал за ужином.
Вначале она плакалась на тяжелые времена:
— Мы с отцом ума не приложим, как в этом году быть с землей. Беднота и батраки теперь получили землю и работают на себя. Старый Лиепниек на прошлой неделе пошел было к Закису, хотел его нанять… и чего только он не сулил, а Закис знай смеется: пускай, мол, поищет, может и найдется такой дурак. У нас тоже с Юрьева дня ушла батрачка, которая из Латгалии. В городе, говорит, жизнь легче. А как мне одной справиться с коровами? Отец еле разыскал одного старичка, ну, тот за плугом еще пройдется, а коров доить его не заставишь. Что же будет дальше? Не может разве правительство объявить такой закон, чтобы горожане помогали нам обрабатывать землю? Мы ведь не просим даром. Сколько будет нужно, столько и заплатим… деньгами или продуктами. У Лиепниека один сын бросил работу в городе и приехал к отцу. Такое хорошее было место, по письменной части, а теперь приходится пахать и боронить.
— Видите, что получается? — сказал Петер. — Пока Закис батрачил у Лиепниека, сын его в городе мог руки холить, маникюр делать. За эти годы он хорошо отдохнул, теперь сможет заменить двух Закисов.
— Ну, какой он пахарь, — вздохнула мамаша Лиепинь. — Кто уж привык к перу, тому плуг не по силам.
— Ничего, привыкнет. Всякой работе можно научиться, было бы желание.
— Я не говорю, что нельзя, но им без этого можно обойтись, — не сдавалась теща.
— Мало ли чернорабочих на свете, — вступилась за нее Элла. — Тогда и не стоило учить детей.
— Закису тоже хочется учить своих детей, — ответил Петер. — И прав у него на это больше, он их учит на средства, заработанные собственными руками. О Лиепниеках этого не скажешь. Кто же, как не Закис, помог ему обучить сыновей и дочерей?
Теща вздохнула.
— Зачем нам до всего докапываться? Этак выйдет, что мы все нечестные. Ну, а что с землей-то делать? Не оставлять же незасеянной…
— Это верно, — согласился Петер. — Нельзя оставлять.
— Не знаю, право, как ты на это посмотришь, а я кое-что надумала… Ты на заводе директор. У тебя сотни рабочих. Если бы ты человек пять-шесть прислал недели на две? Мы заплатили бы, сколько полагается. Завод от этого не развалится… Элла говорила, вы там какой-то ремонт будете делать. За это время и мы бы все вспахали и засеяли.
— Можно ведь, Петер? — спросила Элла. — Никто и не заметит, что на заводе не хватает нескольких человек. Можно сделать так, что они уйдут в отпуск. Рабочему ведь выгодно будет, он что-нибудь заработает.
Петер чувствовал на себе взгляды женщин, устремленные на него с мольбой и надеждой. Он покачал головой:.
— Нет, этого я сделать не могу, да и не хочу.
— Своим родным и то не желаешь помочь, — медленно сказала Элла, и в голосе ее послышались слезы. За последнее время она расстраивалась из-за каждого пустяка.
— Успокойся, милая, — еле сдерживаясь, сказал Петер. — Если уж там так тяжело, я возьму на несколько дней отпуск и сам приеду помочь. Больше ничего сделать не могу.
Мамаша Лиепинь нахохлилась. Элла обиженно молчала.
3
У него была седоватая, клинышком бородка, подстриженные усы, и лицо напоминало правильный треугольник. Треугольник этот опирался на плотное туловище с короткими, втиснутыми в яловые сапоги ногами. Не легко было портному одеть такую нескладную фигуру — пиджак из серого домотканного сукна топорщился, а брюки были так туго натянуты на большой, раздавшийся зад, что казались надутыми пузырями.
Он вошел неожиданно, во время телефонного разговора, — без приглашения, без стука. Кивнул головой и с застывшей улыбкой на широком розовом лице остался стоять у двери. Жубур вопросительно взглянул на вошедшего и указал рукой на стул, но тот энергично замотал головой.
«Странный тип… чего ему нужно?»
Жубур разговаривал с заместителем наркома об учебных пособиях, о новых учебниках, о высшей школе. Разговор затянулся, и ему было неудобно, что посетитель так долго стоит у двери, но и после вторичного предложения присесть тот отказался так же категорически, как и в первый раз.
«Стеснительный, скромный человек…»
Наконец, разговор кончился. Жубур поднялся и вышел на середину комнаты. Посетитель только того и ждал. Он вдруг мгновенно преобразился: стеснительность и неловкость слетели с него, как высохшая чешуя. С выражением самозабвенного восторга он широко раскрыл объятия, ринулся к Жубуру, схватил его, как ястреб добычу, и, громко закричав: «Карл, милый ты мой!» — звонко расцеловал в обе щеки. Не обращая внимания на удивление Жубура, он взял его обеими руками за голову и стал поворачивать в разные стороны, как покупатель, рассматривающий приобретаемую вещь.
— Вот ты каков, дорогой родственничек, — разнеженно бормотал он. — Ничего, молодец. Сколько же тебе лет? Ведь ты мне в крестники годишься.
— Что все это значит? — спросил Жубур, стараясь высвободиться из его объятий. — Кто вы такой?
Но незнакомец крепко, как в тисках, держал его за плечи, словно опасаясь, что он от него убежит.
— Ишь, какой здоровенный вырос! А жена есть? Если нет, я тебе такую хозяйскую дочку сосватаю, что твоя печка. У наших соседей как раз такая есть. Кровь с молоком, скажу тебе. У отца пятнадцать коров и четыре лошади. Не усадьба — хорошее именьице…
— Скажите, наконец, кто вы такой? — взмолился Жубур. — Я вас не помню.
— Да что ты? — удивился крестьянин. — Разве тебе мать не рассказывала про своего двоюродного брата из Больших Тяутей? Вот я и есть тот самый Большой Тяутис. Только не путай с Малыми Тяутисами. Такие у нас тоже имеются, но они на побережье живут, рыбачат. Мы их прозвали «смерть салаке». Один в прошлом году, под Мартынов день, утонул.
Жубуру, наконец, удалось освободиться. Опасаясь повторения только что происшедшего, он отошел на свое место за стол, потирая помятое плечо.
— Садитесь, пожалуйста, и начнем с самого начала. Так скорее разберемся.
— Можно и так. — Большой Тяутис грузно сел на стул, положил картуз на стол и достал кисет из свиного пузыря, побуревший от долгого употребления. — А ты что? Постоянно в городе? Как живется?
— Я прошу вас сказать, кто вы такой, — сдержанно сказал Жубур. — Как ваша фамилия?
— На побережье до самых Лимбажей меня прозывают Большим Тяутисом, по названию усадьбы, а по паспорту — Ерум… Симан Ерум. Мать моя была родной сестрой отцу твоей матери. Выходит, что мы с твоей матерью родные кузыны. Отец твой родом из другой волости, уж и не упомню, как они там поженились. Вот поди ж ты, я и не знал, что у меня такой родственник в Риге. Племянница рассказала — она учится на адвоката и знает тебя. Тогда мы со старухой и порешили, что надо поехать в Ригу и проведать родственничка. Слыхал, ты в коммунистах, близко к властям стоишь? Может, вспомнишь родственников, раз уж ты по этой части определился. Родственникам сам бог велел друг за дружку держаться.
Пока он говорил, Жубур вспомнил рассказы матери о богатых родственниках в Видземе, но в ее рассказах не содержалось ничего такого, что бы заставило радостно забиться сердце при встрече с этим «кузыном». В трудные времена, когда старику Жубуру пришлось три месяца сидеть без работы, он однажды на попутных санях съездил к родственникам попросить в долг мешок картошки. Большой Тяутис заставил его целую неделю возить дрова из лесу, после чего действительно насыпал ему мешок гнилой картошки и выпросил долговую расписку: «так, порядка ради, чтобы не забыть про должок». Через полгода старый Жубур вернул долг деньгами, а расписку хранил до самой смерти.
— Так что же вам угодно? — спросил Жубур. Я очень занят, и если вы по делу, выкладывайте сразу.
Симан Ерум, он же Большой Тяутис, сделал вид, что не замечает холодности Жубура.
— Занят, говоришь? Ну, конечно, у тебя много работы. У больших людей работы невпроворот.
— Я вовсе не большой человек, а обыкновенный студент. Учусь и работаю.
— А разве не коммунист?