— Ты над ней начальник.
— Не начальник — работник я у пчелы, Антон Иванович.
— Не можешь, значит? Отказываешься?
— Не отказываюсь. Стараться, говорю, надо. Клевера опять… разнотравье… липов цвет…
Все высказались, дали обещания, разошлись, поспешили в поля, на скотные дворы, на парники. Миллион получался — на бумаге получался. Что будет в жизни — кто знает!
В тот же день, в тот же час всем колхозникам стало известно о плане Антона Ивановича. Кто ахал, кто качал головой, кто говорил: «Да виданное ли дело!» Веры в реальность плана не было, — была привычка к насиженным гнездам, к черным от времени деревенским избам, к печам, у которых каждая трещина и кособочина мила глазу, к старым, чахоточным ветлам на огородах — ко всему, из чего вкупе складывается понятие: родные места. Не многие воодушевились предстоящими переменами. Но они, эти немногие, все же были, и среди них, конечно, Асины девчата. Узнав от Анохина, по поводу чего не в обычное, в дневное, время совещался колхозный актив, девчата сбились в кучку, побросали тяпки, затараторили. Будут ли строительные бригады? Если будут — они организуют свою, комсомольскую… Когда начнется переселение? Когда его закончат?
— Наше с вами дело, девки, простое, — терпеливо объяснял Анохин. — Все будет, только сначала нужно поднять колхозный доход, а нам с вами лично — вырастить показательный урожай. Как не понять, ей–богу!
На пасеке тоже получилось стихийное собрание. Немногочисленное — дядя Митя да Костя Кукушкин, — но бурное.
— Четверть миллиона? — переспросил Костя, потрясенный величием цифры. — Здорово! И что ты, дядя Митя, сказал?
— Что? Трудненько, не от нас зависит. Как пчела.
— Ну, дядя Митя, «как пчела»! — Костя недовольно сдвинул брови. — Надо было сказать: оправдаем, нажмем. Как она, будем работать.
— Кто это — она?
— Маруська.
— Опять ты мне про эту кубанскую девчонку! Гляди, Костя, не тычь ею в нос. Осерчаю.
— Не пугай, дядя Митя. Я этого не люблю. Я Кольке Кондратьеву — еще в пятом классе был — шишек за насмешки наставил.
— Возьму за ухо… такие мне будешь намеки. Мне, Костенька, один нашелся, наставил шишек. Не обрадовался.
— Да я не про тебя…
— Ладно, не крути. Молод.
— А ты старый. Поворотливости нет. «Как пчела»! Ты бы сказал: семеноводок перешибем, Клавдия у нас повертится…
— Пошел–ка ты отсюдова вон! — обозлился дядя Митя. — Без тебя работал не хуже. Слышь?
— Ты не помещик — гнать. Не твоя пасека — колхозная. Я, конечно, сейчас уйду. Но уйду не вон, а к председателю. — Он бегом помчался из сада.
— Костя! — крикнул встревоженный дядя Митя. — Костя!
Костя не остановился.
День этот одних поссорил, других помирил — сошлись на общем несогласии с планом председателя, третьих заставил призадуматься.
Занятая на совещании тем, чтобы получше показать себя перед Лаврентьевым, Клавдия не слишком осмыслила сущность предложения Антона Ивановича. Возвратясь к своему звену в поле, где женщины высаживали тяжелые кочерыги капусты, усеянные фиолетовыми почками, она вновь перебирала в уме каждое слово председателя, Дарьи Васильевны, агронома, Карпа Гурьевича. Говорили они все верно. Конечно, нельзя больше терпеть, чтобы село ежегодно тонуло в Лопати, конечно, надо его перенести на более сухое место, и, конечно, прежде чем переустраивать жизнь, необходимо добиться доходов, может быть, не в один и даже не в два, а в пять миллионов. Почему же они, странные какие, так мало уделяют внимания семеноводству овощей? Сеют всякую ерунду, от которой никакого дохода, одни убытки. Дай волю ей, Клавдии, она бы показала доход! Не только село бы можно было перенести на новое место — ванны в каждом доме оборудовать, электрические приборы установить, чтобы не возиться с печками и плитами, мотоциклов, автомобилей накупить.
Клавдия размечталась. И чем больше мечтала, тем грустней становилось у нее на душе. И автомобиль будто бы уже у нее есть, и библиотека, и кресла, а среди всего этого она — одна. Никого рядом, не с кем делить радость новой жизни. Раньше Клавдию одиночество не очень угнетало; во всем особенная — значит, и в образе жизни особенная: ровни нет. Теперь не только ровня, а некто превосходящий ее появился в Воскресенском.
Тряхнула головой, — выдерживала характер.
— Девчата, — сказала (всех в поле — и старых и молодых — называют почему–то девчатами, и никто от этого не в обиде). — Девчата, сколько тысяч получили за прошлый год, помните? Ну вот, нынче надо выручить в два раза больше.
Она повела рассказ о том, о чем только что мечтала.
— Ах ты, сказочница какая! — ахала бабка Устя. — Ах, забавница! За эти сказки твои пятьсот тысяч не жалко, были бы они у меня.
— Не сказки, бабушка, — мечта.
Одна разница. У меня в девчонках мечтанье было за прынца выйтить. За нашенского мужика вышла, за плохонького. Это быль, Кланюшка. А то — сказочка.
— Принц, конечно, небылица. Село перенести вон туда… — Все обернулись, посмотрели по направлению Клавдиной руки, в сторону садов, над которыми деревянными ребрами обструганных стропил дыбился старый дом барона Шредера. — Это наша боевая задача, девушки. А вы знаете, что такое боевая задача?
— Как не знать, — резвилась бабка, не принимая всерьез Клавдиных слов. — У меня в войну–то в избе пекарь воинский стоял. Чуть свет подымется, рукам–ногам подрыгат — зарядка, говорит, и отправляется — боевую, мол, задачу сполнять, мамаша. К противням, значит, да тесто месить.
Бабка, как все бабки, ехидничала, но остальные женщины слушали Клавдию, округлив глаза. Их потянуло с поля домой: Клавдия — Клавдией, а вот там, в селе, что толкуют про это новшество? Еле дождались конца дня, понеслись по тропкам через канавы и плетни.
Воскресенское волновалось. Во всех избах свет горел за полночь, скрипели калитки, стучали сапоги о ступени крылец, люди ходили и ходили — один к другому, другой к третьему. Сидели за столами, пили чай — на полный ход работали самовары, мужчины дымили табаком. Антон Иванович даже испугался, а вовремя ли обнародовали, не сорвется ли из–за этих волнений весенний сев?
В доме у Звонких тоже случился маленький переполох. Елизавета Степановна принялась трясти вещи, в сундуках и комодах, хлам ворошить в кладовке, сетовать на нехватку веревок.
Ася наконец обратила внимание на ее возню:
— Да зачем это тебе, мама?
— А как же, переезжать вдруг, спохватишься — того нет, другое лишнее. Допреж подготовиться надо..
— Допреж — это, может, через три года будет.
— Ну, не скажи. Петенька взялся — скоро, значит.
— Завтра девчатам расскажу, животики надорвут.
— Поберегли бы животики свои для чего дельного.
— Грубости?
— Материнский совет.
А свет в окнах горел, а калитки скрипели, и шаркали, стучали по улицам и дворам шаги…
5
Прошла неделя, другая, воскресенцы стали успокаиваться: Антонов проект — дело дальнее, рановато взволновались, не к чему. Но изменения в производственный план, в его статьи доходов с согласия общего собрания были все же внесены, и эти изменения заставили многих работать более энергично, ускорили темп колхозной жизни, как говорил Антон Иванович, на двадцать пять градусов.
Павел Дремов с Карпом Гурьевичем занялись установкой насоса у колодца, проводкой труб и монтажом автопоилок. В помощь им Антон Иванович пригласил совхозного монтера Святкина, и Святкин каждый вечер приезжал в Воскресенское на велосипеде. Дело он знал, монтаж водопровода подвигался довольно быстро, и Дарья Васильевна уже подсчитывала, какую прибавку молока получит она на ферме от нововведения.
На ферме все шло вполне благополучно: не погиб ни один теленок, их уже было сорок девять; ягнились овцы, поросились свиньи, — скота прибывало, прибавлялось забот, но вместе с тем росла и уверенность в получении высокого дохода.
Поглощенный электрификацией и водопроводом, Карп Гурьевич не оставлял и своего коренного занятия — столярного. Он строгал, сколачивал, окрашивал в голубую краску табуреты, стулья, кухонные столики, шкафчики. Их отводили в город и продавали там на базаре за наличные. Воскресенская мебель была дешевле и лучше той, которую изготовлял райпромкомбинат, раскупалась она быстро. Антон Иванович сидел, радовался над счетоводными книгами: еще денежки. Но эти денежки, к сожалению, еще не откладывались в фонд миллиона, а шли на различные текущие нужды — на горючее для автомашины, на химикалии, на огородный инвентарь, на сбрую. Миллион был все так же далек. Через шкафчики и табуретки к нему не придешь, — его могла дать только земля.
Антон Иванович не жалел средств на удобрения, если их требовали Клавдия или Анохин: земле дашь, от земли получишь; приобретал новейших систем ручные и конные полольники: без затрат нет и доходов… Председатель волновался, переживал, — время, ему казалось, шло слишком медленно. Время, однако, шло своим чередом. Зеленели луга, лес, тростники на Лопати, зацвели яблони. Ни с чем не сравнимый тонкий запах клубился над садами.